Арсений Ларионов - Лидина гарь

Потом растерла себе ноги и, откинувшись навзничь, легла в траву на спину. Отходила медленно, прошло время, когда она позвала меня помочь ей встать. Я осторожно подхватил ее под мышки и поразился легкости тела: как высохшая былинка. «Откуда и силы-то у нее берутся?» Но встав, она, как и прежде, споро собралась, накинула попону на мерина, сложив ее вместо седла, подвела к пню и подсадила меня наверх, с пня же завалилась сама у меня за спиной, устроилась поудобнее, и тогда я пустил мерина шагом к дороге…

К мельнице мы подъехали уже поздним вечером. Селивёрст Павлович, заметив нас с плотины, вышел навстречу и посмотрел не без удивления.

— Откуда это вы как черти чумазые и мокрые? А чего верхом-то, дроги, что ли сломали?!

Марфа устало молчала, молчал и я, хотя безумно рад был видеть Селивёрста Павловича, понимая, что все трудности позади. Он взял меня на руки и поставил на землю. Я почувствовал, как подо мной все колебнулось, и с трудом удержался на ногах.

— Ты что так осоловел, Юрья?! — забеспокоился Селивёрст Павлович.

— Теперь п-по-помоги и мне…

— Да где же вас носило? — Он снял Марфу с лошади и поставил рядом со мной. — А ты ведь сущая дьяволица. Погляди на себя, Марфа.

Только теперь я тоже посмотрел на нее, она и правда была похожа на чудище. Лицо перепачкано черной грязью, в волосах торчали желтые сухие листья, сосновые иглы и даже сухие длинные стебли. Сарафан до пояса был мокрый, мятый, также испачканный речным илом…

— Скажи спасибо, что Юрью живого к тебе п-п-привезла, а то уж и не чаяла. Затопи баньку, п-по-полечиться надо.

Повернулась и, прихрамывая, пошла в избу, легла на скамейку и пролежала до бани. Селивёрст Павлович, видно, знал ее привычки и не тревожил. А я залез на печку — она была топленная, и моментально провалился… Разбудил меня Селивёрст Павлович, когда баня была готова.

— Марфа, ты как, первой пойдешь или после нас? — спросил он. — Я-то вчера топил, мылся, так что только Юрью попарить.

— И не ходи, я все равно с Юрьей должна п-по-пойти. Я все сама сделаю…

— Как со мной? — поразился я и тут же рьяно воспротивился. — С жонками я не хожу.

— Что правда, то правда, лет, наверное, с трех только с мужиками моется, — поддержал меня Селивёрст Павлович.

— Я же тебе сказала, ляд ты эдакий, — вдруг зашумела она, — я старуха, бесполая, п-по-понимаешь?! Собирайся. Эта п-по-поганая христианская стыдливость. Голый — ах, какой стыд, а что душа — п-по-погана — это не видно. Так вот с детства и развращают враньем. Стыдиться надо, когда ты человек п-пэ-плохой, дурного в себе надо стыдиться. А чего же стыдиться того, что тебе дала п-пэ-природа-матушка?! Тебе, Юрья, тоже успели голову задурить. Хватит капризничать. Женилка твоя еще не выросла, не оторву, не выброшу, а вот силу дать ей могу, — и рассмеялась по-доброму тепло.

В бане она раздела и уложила меня на полок, потом разделась сама и легла рядом. Иногда она вставала и подбрасывала ковшик-другой воды на камни.

— Может, все-таки веничком? — взмолился я, устав лежать то на спине, то на животе…

— Веника сегодня не будет, грейся тихо и спокойно.

Так, в молчании, прошел, наверно, час. С меня ручьями катился пот, и мне хотелось поскорее выскочить из этого горячего ада — столько времени подряд я никогда не проводил на полке. Обычно с веником от силы десять — пятнадцать минут — ив предбанник. Остынешь, дух переведешь — и снова. А тут она устроила какую-то несносную морилку.

— Может, я в озере окунусь, терпеть нет мочи, — постанывая, вымаливал освобождение.

Но и тут из затеи моей ничего не вышло. Она упорно держала меня на полке, и только когда Селивёрст Павлович постучал в окошко и спросил, живы ли мы, она ответила, что скоро придем.

— Ну, теперь давай врачевать… Ложись на живот.

Она открыла дверь в предбанник, дохнул свежий воздух, голова чуть-чуть закружилась, усталость отяжелело пошла по ногам, захотелось так нестерпимо спать, что я готов был тут же на полке и уснуть, чтоб только никуда больше не идти и не торопиться.

— Только не спи, голубеюшко, не спи… С сонным я ничего не сделаю, а надо страх снять, что накопил ты за день…

— А я и не боялся.

— Видела, что ты крепился духом, но страх-то сидит в тебе. Сейчас мы его и выпустим, п-пэ-пэ-пусть летит вместе с дьяволом.

— С каким еще дьяволом?

Пальцы ее уже несколько раз осторожно прошлись по спине и ногам, прощупывая каждую косточку.

— До чего же они у тебя, Юрья, слабенькие, молочные, гибкие, — пришептывала она ласково, — и каждая-то косточка отдельно, каждая своей жизнью живет… Чистая у тебя душа, п-п-паренек, чистая и п-пэ-праведная.

Вдруг я почувствовал по всей спине острую пронзительную боль, будто тысячи иголок впились в меня.

— Так больно, — капризно простонал я.

— А как же с дьяволом бороться, терпи, без боли нельзя.

— Дьявол — это дух, а больно — телу, — стонал я.

— Терпи-терпи, тебе на пользу, хорошо, что ты мне встретился, а мог бы и не встретиться… Вот ведь как все у нас устроено, невидимое п-п-пальцами чувствуем и все секреты души и ума открываем, а видимое плохое превозмочь не можем ни в себе, ни в других…

— Как же это так может быть?

— Открою тебе, открою, п-по-потерпи, вернусь в деревню и дух твой наставлю.

Неожиданно я почувствовал, что тело мое уже не принадлежит мне, оно стало легким, невесомым, вся тяжесть куда-то улетучилась и тягучая сонливость прошла сама собой.

Марфа разрешила мне встать с полка и принялась сама мыть мне голову, полоскать тело теплой водой, пока оно не заскрипело от чистоты, только тогда одела и отпустила в избу.

— П-п-пусть Селивёрст ставит на стол самовар, я следом иду.

В избе уже стоял самовар на столе, а Селивёрст Павлович томился в ожидании.

— Что она там с тобой делала, косоплетка? Сколько времени пичкала, наговоры какие-нибудь творила?

— Нет, я ничего не слышал.

— Так она их про себя творит, не всякий раз вслух. Сама-то она идет?

— Сейчас будет.

— Пока ты спал, Марфа мне все обсказала. Ну и в переделку вы попали. Что бы ты один делал в такую темень небесную, унесло бы тебя бурей вместе с лошадью.

— Я бы спрятался, вот с лошадью тяжелее, мерин, бедняга, весь трясся, но стоял как вкопанный.

— Это Марфа его заговорила, в такую погоду лошади бесятся, будто в них черт вселяется. Было со мной однажды, не приведи господи пережить такую черноту. Нас вот не тронуло, ветер пролетел краем, просвистел, и стихло все. Солнце, тепло. А вы вон как бедовали. Да, Юрья, везет тебе на переживания… Семен-то Никитич как?! Ты видел его?

— Очень худой, тощий, одни кости и, кажется, болен, Ленька сказал.

— Я рано утром узнал от Федора, он ехал в Засулье из Усть-Низемья и завернул ко мне. Но толком сам ничего не знал, говорит, вчера Семен Никитич приехал… Меня от неожиданности чуть кондрашка не хватила. Все думы только о нем… А ты — молодец, что сразу приехал, надо завтра же пораньше и двинуться обратно. Правду тебе скажу, Юрья, я весь в нетерпении. Как мне, особенно после смерти Егорушки, не хватает Семена, как не хватает, тебе и представить трудно…