Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Брось п-по-пону возле костра, на нее и сядем.

А когда глоток молока пролился мне в иссохший рот, я почувствовал и тепло, и радость, и медленно отошло напряжение, в котором я находился с неожиданным появлением Марфы-пыки.

— Что, душа зайца на место встала?

— А я не боюсь, — в тот момент наша ребячья дразнилка показалась мне обидной, — я уж давно один езжу.

— Наслышана о твоих п-по-подвигах. Оногдысь сама Евдокимиха тебе хвалу п-пе-пела.

— А ей-то что?!

— Блудлива и в деле, и в слове, ляд она эдакий! — Марфа сунула мне кусок хлеба. — Сытнее будет с молоком… Как же, ей теперь глаза всем замазать надо. Да ждет ее беда лихая, долго ей отобранный у тебя хлебец икаться будет, ой как долго, ты, голубеюшко, и углядеть того не можешь.

— А вы откуда знаете?

— Такое мое место на земле: все про всех знать.

— Так не бывает, чтобы все про всех.

— Ты, голубеюшко, маленько еще п-по-пожил, ума не нажил, а тож судишь, негодный ты еще разумом все земное и небесное объять. Даже дедушка твой, Селивёрст, со мной не может совладать. Ум его крепок среди людей, а чтоб небо и земля ему в руки шли — не властен.

— Не понимаю, как это небо и земля в руки шли…

— Скоро п-по-поймешь. Рубаха и штаны, по-поди, сухие, снимай. Одевайся. И куртку тяни тоже…

Она спешно бросилась под ливень, развернула дроги, закатив их под нашу ель возле костра и одним боком уперев в ствол.

— Как буря ударит, туда спрячемся, п-по-понадежнее будет, если что упадет на нас…

— Какая буря, ливень льет, даже грозы нет, — поразился я ее приготовлениям. — К тому же вы поставили дроги прямо на ветер, их же опрокинет.

— Зато ель куда будет п-п-падать? Понимаешь? Ветер-то хорошо чувствуешь?!

— Не знаю.

— П-п-послушай его свист.

— Свист как свист, какой всегда бывает.

— Садись рядом, нет, п-по-поближе, на колени.

— Да что я, маленький. — Мне даже неприятно стало от такого предложения.

— Хорошо, рядом. Егоза ты какая, голубеюшко, сразу же расфуфырился. Давно собираюсь на тебя п-по-поближе п-по-посмотреть, а все мимоходом получается. Теперь нам некуда торопиться. Жди у моря п-по-погоды. Вот, голубеюшко, и по-п-поговорим.

— О чем поговорим? — озадаченно посмотрел я на нее. Знал я ее мало, редко видел, а рядом, вот так близко, нос к носу, и вообще впервые оказался.

— Хорошим людям всегда есть о чем п-по-поговорить, голубеюшко.

И это постоянное повторение «голубеюшко» мне уже начинало надоедать. Так обычно обращались только близкие люди, и слово само тогда имело какое-то особенное тепло, им будто душу окутывало. А в устах Марфы оно звучало холодно, даже несколько отстраненно… И мне подумалось, а почему бы ее не спросить, уж если так случилось, как она стала косоплеткой. Вот из ребят этого уж точно никто не знает… К тому же мне хотелось сказать ей что-нибудь дерзкое. Я сам не понимал почему, но хотелось… Выслушав меня, она ничего не ответила, по-прежнему молча сидела, подвернув ноги крестом, и глядела на огонь.

А ветер между тем усилился. Пламя, под напором мощного воздушного потока, рывками стало стелиться по земле, подползая к моим босым ногам и обжигая их. Но легкие ожоги были приятны, и я, закрыв глаза, погружался в тягучую истому. «А пожалуй, все-таки хорошо, что она явилась. Сам бы я костер не развел, а в такую ветрину еще бы и дрожал от страха…»

— Косоплетка — это п-п-плохое слово, — неожиданно произнесла она. — Забудь его. Колдовство — это добро, это п-пр-правда о людях, которую им не всегда п-п-приятно слышать.

— А почему вы так уверены в своей правоте?

— Вижу ее…

— Разве ее можно видеть? Она же не вещь, как эта ель, лошадь, дроги, мы с вами…

— Добро и п-п-правда живут во всем, в каждой вещи, только не все их видят.

Мне не нравился этот разговор, я никак не мог ухватить, чего она хочет, что кроется за ее словами о добре и правде. Когда же об этом говорил Селивёрст Павлович, я обыкновенно все понимал.

— А зло вы так же видите, как и добро?

— Достань, Юрья, фуфайку мне, зябнуть стала. — Она все еще сидела в ночной длиннополой рубахе. — Холод лезет, ляд эдакий.

— Может, и сарафан? Он подсох.

— Нет, так посижу… Но сними все, уложи пока под дроги, придави чем-нибудь потяжелее.

Я собрал вещи, спустился вниз и опять сел на попону рядом с ней. Она подкидывала в костер сучки, поддерживая постоянно жаркое пламя.

— Зло, оно идет, Юрья, от людей, во всем остальном живет только добро и п-п-правда. Истину тебе говорю. Вот взять тебя. Впереди вас ждут с Селивёрстом тяжелые дни, п-п-переживания. Я могу о них сказать, а отвести беду не могу, не в моей власти. Если я вам скажу, а не отведу, вы п-по-по-думаете, я виновата, моей волей п-по-сеяно зло. П-п-понимаешь меня?

— Мало что понимаю. Какая беда, с кем, когда?!

— Этого я сказать тебе п-пока не могу. Знаю, но не могу. Суд п-п-праведный должен свершиться, никому не дано его отвести. — Слова ее прозвучали резко, тяжело.

Мне вдруг стало страшно, и такое тягостное чувство охватило душу мою, что мне захотелось броситься прочь от костра, в лавину ливня и погибнуть, лишь бы не думать о надвигающейся беде.

Но в этот момент такой ударил гром, что земля содрогнулась и с визгом, угрожающе сильно рванул ветер.

— Начинается горе-беда! — крикнула Марфа и, прихватив попону, фуфайку, потащила меня под дроги. — Вот теперь загудит, ляд эдакий.

Мерин боязливо заржал и стал с остервенением рвать узду, пытаясь отойти от дерева.

— Отвяжи его, дай волю, — подтолкнула она меня. — Ведь не успокоится, ляд эдакий.

— Как отвяжи? — недоумевал я. — Он уйдет или убежит в лес от такой страшноты. Он же боится.

— П-потому и отвяжи. — Она нервно шлепнула меня ладонью по спине, подгоняя.

Я отвязал конец узды и потянул мерина к себе, но он стоял как вкопанный.

— Обратно, Юрья, обратно, — истерично кричала она. — Оставь его, теперь он сам управится, ляд эдакий.

И только я нырнул под дроги, как земля вновь содрогнулась от удара, меня подбросило, и я больно ушибся головой о днище дрог. Она перехватила меня, поймав за рубашку, сильным рывком уложила рядом с собой на попону и завернула в фуфайку. А сама так и оставалась в ночной длиннополой рубахе. Удары грома шли непрерывно, земля гудела от сотрясения. Следующий мощный порыв ветра приподнял дроги, и они на какую-то долю секунды повисли в воздухе, но ель задержала их, и они упали, задев колесами Марфу.

— Вот так горе-беда, — приговаривала она тихо, прижимая меня к себе, — терпи, Юрья, будет еще хуже, ляд он эдакий, страшно́й!

— Тогда лучше на ель забраться, — предложил я. — А-то дрогами задавит еще…

— Терпи-терпи, — и потянула фуфайку, чтобы накрыть меня с головой.

Я хотел остановить ее, как молния ослепительно резанула по глазам и гром так тряхнул землю, что наши сросшиеся ели угрожающе тяжко застонали и устремились вверх, будто их какой-то великан потянул к небу.