Арсений Ларионов - Лидина гарь

Я лежал на меже в тихом забытьи. Солнце, совсем остывшее и багровое, подсело на соседний холм, повиснув теперь глубоко внизу, подо мной. Надо было бы возвращаться домой, уж зачиналась белая ночь. Но идти мне не хотелось. Я до усталости глядел на медленно тускнеющее солнце, на отсвет его в ближнем озере между холмами. И увиделось мне, будто бы мы с Антониной вдвоем плывем по этому озеру, наслаждаясь легкими, теплыми струями воды, то погружаясь глубоко, так что и солнца над головой уже не видно, то выныривая вместе с гулким фонтаном брызг… А когда в очередной раз мы нырнули и поплыли под водой, широко разбрасывая руки, навстречу нам вылетела стайка хариусов, моих старых знакомцев, и, разбежавшись, завертелась быстрым кругом вокруг нас. Они мелькали то белым брюшком, то пестрой спинкой, и опять круг их то сжимался, опоясывая нас, то разжимался. Я потянул Антонину за руку, чтобы соединиться с кругом хариусов и понырять так же ловко, как они, догоняя друг друга. Я был рад, что она рядом и уж здесь нам никто не помешает, сюда не явится Ляпунов. Душа моя восторженно пела… Антонина гибко и стремительно подныривала под хариусов, легко доставала меня рукой, касаясь моих ускользающих ног. А я гнался за юрким головным хариусом, ведущим хоровод. Хариусы скользили плавно и быстро, игра, неугомонно шаловливое движение было их неиссякаемой стихией. И в самый разгар нашего веселья неожиданно впереди всплыла огромная щука и встала колом, неторопливо разворачиваясь плавниками прямо на меня.

Я сразу же узнал ее по короне зеленого мха на голове и хищной полуоскаленной пасти, выжидательно выталкивающей вперед обвисшие старые губы, и замер в испуге. А когда оглянулся, то вокруг меня уже никого не было — ни хариусов, ни Антонины… И только я вознамерился потянуться вверх, как она оказалась выше меня и оттуда стала опять медленно приближаться, в упор глядя на меня, а на ее вдавленном лбу под замшелой короной блеснули вдруг бешеные глаза Евдокимихи. Я вскрикнул от страха…

— Юрья, мы тебя потеряли, — донесся тревожный голос Антонины. — Что же ты сбежал? И прячешься тут. — А сама заботливо кутала меня своей жакеткой, спешно поднимая с земли и прижимая к мягкой теплой груди мои холодные руки.

— Пошли-пошли, Аннушка волнуется. Я так и знала, что ты, хитрец, опять сидишь на своей наблюдательной вышке, с холма вдаль заглядываешь. Успеешь ты намаяться в своих неоглядных далях, еще домой захочется, сердце-то твое там защемит, заноет, и свет белый будет немил. Да только уж тогда ты не прискачешь на холм, и даль будет несусветная, и воля не своя, так-то, голубеюшко, не торопи жизнь — всему свой час…

И потащила меня за руку вниз. Ноги утопали в свежевспаханном поле, а она что-то горячо говорила, ругала за мою выходку и в то же время жалела, но слов ее я почти не слышал — щука с бешеными глазами Евдокимихи так и стояла передо мной. «К чему бы такой сон? К чему бы? Не к беде ли опять? Скорей бы уж приезжал Ефим Ильич — все на сердце спокойнее было бы…»

Вновь потянулись томительные, однообразные дни. Внешне вроде бы ничего не изменилось. Антонина все так же приходила к нам в дом, по-прежнему была со мной приветлива и, как видно, ничего не сказала маме о той встрече с Ляпуновым и нашем разговоре.

Каждое утро я уходил вместе с ребятами пасти коз на Белу Едому, часами пропадал в лесу, взбираясь с угора на угор. Мне было покойно в эти часы. Домой возвращался вечером, помогал Афанасию Степановичу на конюшне или ездил с Тимохой в ночное. И с нетерпением ждал, когда вернется в Лышегорье Селивёрст Павлович и заберет меня. А тут неожиданно случай подвернулся, и я поехал к нему сам.

Дело вышло так. Вечером прибежал ко мне Ленька Елуков, весь в слезах, размазанных по лицу, а сам смеется.

— Юрья, отец вернулся, — выпалил он с порога. — С Селивёрстом Павловичем ему свидеться надо. Чего делать будем?

— А Евдокимиха знает? Если знает, то Ляпунов лошади не даст, — автоматически ответил я, поскольку до конца еще и не осознал смысла слов, произнесенных Ленькой.

— Она-то знает уже несколько дней…

— Тогда пошли к Афанасию Степановичу.

— Без спросу он не даст…

— Поглядим.

Мы бегом, через поля, кинулись на конюшню. Афанасий Степанович, оказалось, ушел за лошадьми в Белу Едому.

— Пойдем к Ляпунову, — предложил я Леньке, — ты же колхозник. Какое он имеет право тебе отказать?!

Ляпунов вовсе и не отказал. Тут же написал распоряжение Афанасию Степановичу. Быстро и без задержки.

Ленька предложил сначала зайти к нему, сказать отцу о поездке, а потом — на конюшню и на мельницу.

У Елуковых была полная изба народу, тут и родня, и соседи, и просто любопытные. Никто, конечно, давно уже не верил, что Семен Никитич живым домой вернется. Поэтому и хотелось всем самолично удостовериться, что он дома, жив и невредим.

Ленька протиснулся к отцу и за руку потащил меня.

— Папа, вон Юрья, внук Егора Кузьмича, я писал тебе о нем. Помнишь?

На лавке в углу за столом сидел высокий сухой старик с болезненно-изможденным лицом, руки его, длинные, узловато-жилистые, лежали на коленях. Он устало, почти отсутствующе, мелькнул взглядом по моему лицу и неожиданно улыбнулся:

— Ты родился в выселке Цильма летом, как раз месяца за два до моего ареста. — Он привлек меня к себе, полуобнял за плечи и теперь уже внимательно рассмотрел. — Видно, порода у тебя больше отцовская, на дедушку Варфоломея ты схож, Егорушкиного-то мало в лице, глаза, может, его. — И задумчиво повторил: — Глаза, пожалуй, его. Не дожил он, не увижу больше Егорушку, так хоть в глаза погляжу…

Ресницы его заблестели, и слезы покатились по щекам. Я почувствовал себя неловко, словно это была моя вина, и попытался освободить плечи из его больших и цепких рук.

— Видишь, Юрья, какой я слезливый стал, хотя дедушку твоего вспоминал часто, светлый был человек. А когда сидишь во тьме, со своими думами, кругом чернота — и в людях, и в природе, вспоминаешь светлых людей, и на ум приходит отрада, утешение. Егор Кузьмич был из таких. Сколько лет я провел с ним в безмолвных беседах-разговорах, один бог знает.

Он вдруг отпустил меня, смахнул слезы со щек и спросил:

— Селивёрст Павлович не обещал в ближайшие дни заглянуть?

— Папа, мы договорились с председателем колхоза, он дал лошадь. Сейчас же и махнем за Селивёрстом Павловичем.

— Чего человека от дел отрывать? — Он был явно не доволен нашим решением. — Да и лошадь в хозяйстве наверняка нужна. Зачем гонять. Весть и до него дойдет. А где Тимошка? Что его не видно?

Кто-то из собравшихся сказал, что он в поле с лошадьми, кажется в Белой Едоме.

Мы с Ленькой вышли в сени. Он сунул мне бумажку, выданную Ляпуновым, и сказал:

— Поезжай один. Пока Селивёрст Павлович узнает да соберется, сколько времени пройдет, к тому же будет ли у него попутная подвода. Распоряжение председателя есть — и катай. Я уверен, что отец больше всего ждет встречи с Селивёрстом Павловичем. Вот увидишь…