Арсений Ларионов - Лидина гарь

Я взял у него ляпуновскую бумажку.

— А Семен Никитич не рассердится, что мы его ослушались, сделали по-своему?

— Он не хочет, чтобы я ехал. На то у него могут быть свои причины. А ты поезжай, — настаивал Ленька, и в душе я согласился с ним. Мне и самому хотелось поскорее попасть к Селивёрсту Павловичу и сообщить ему столь долгожданную и в то же время неожиданную новость. И привезти его в Лышегорье.

Ленька остался дома, а я пошел на конюшню. Афанасий Степанович уже вернулся из Белой Едомы и сидел у входа, ковырялся со сбруей, что-то чинил, подшивал. Я рассказал ему новость и подал ляпуновскую бумажку.

— Поезжай, Юрья, утром, чай, успеешь. Чего, чай, на ночь глядя. А завтра к вечеру и вернешься с Селивёрстом Павловичем. Час поздний, мать, чай, беспокоиться будет… Согласный?!

Я подумал, что, наверное, он прав. Ночь ничего не решает, а мама может и воспротивиться. Тогда вообще все сорвется. И пошел домой.

Утром рано меня подняла мама: «Спешить, сынок, надо. Умывайся да садись за стол. Афанасий Степанович пошел на конюшню и постучал мне в окно. «Поднимай, говорит, возчика…»

Через полчаса я уже был на конюшне и помогал Афанасию Степановичу запрягать в дроги лошадь. Он дал смирного мерина, но в ходу резвого.

— Чай, он тебя быстрехонько докатит, — приговаривал Афанасий Степанович, подтягивая подгузник. — Только ты, Юрья, не дергай удила, он этого не любит. Слышь, что говорю…

— Слышу, — живо откликнулся я, потому как знал, что без этих присказок, которые он высказывал в сотый, а то и в тысячный раз, лошадь не отдаст.

Я побежал в конюшню, вынес две охапки сена, расстелил его на дрогах. Афанасий Степанович заканчивал запрягать лошадь, а с этим и свои наставления. Наконец он открыл ограду и выпустил нас на волю. Мерин сразу же бойко перешел на бег и без понуканий не терял взятого хода… Утро начиналось серое, небо висело низко, не предвещая ничего хорошего.

Так оно и случилось. Уже за Койнасским ручьем я почувствовал, как накрапывает мелкий, плаксивый дождик, а когда добрался до Лидиной гари, стало вдалеке погромыхивать. Задул легкий ветерок. Скоро он окреп, поднял пыль с Лидиного пепелища и погнал тучки бойчее. Я встал на дроги и глянул вдаль, за гарь. Лес потемнел, и оттуда вылезали бурачки посерьезнее, скоро они заволокли полнеба, и день посерел, нахохлился в ожидании серьезной непогоды. «Хорошо, Афанасий Степанович бросил рогожку и попону, будет чем и самому укрыться, и лошадь укрыть… Что за лето у нас? То холодно, то дождливо… Интересно, как живут люди, когда все время тепло? Должно быть, тоже надоедает…»

Я гикнул на мерина, подгоняя его с тем, чтобы успеть до серьезного дождя переехать Нобу. Мост еще не навели после распутицы, и переправлялись вброд на перекате. Но как я ни гнал, не успел. Ливень хлынул сразу, едва я завернул в ельник. Привязал мерина, набросил на него рогожку, бросил сена, а сам, растянув попону под дрогами, нырнул на землю под навес. Но скоро пришлось перебраться к густой ели — ручьи потоками хлынули под дроги. И только устроившись на выступ ее и оглядевшись, я понял, что оказался на том же месте, где когда-то встретился с шатуном и с Лидой. На какое-то мгновение мысль о встрече с шатуном напугала меня, но тут же я вспомнил, что шкура его лежит на мельнице. И успокоился. Накинул попону на выступ ели, завернул в нее босые ноги и стал смотреть на ливень.

А он, накатываясь волнами, набирал силу, и уже нельзя было разглядеть дорогу. Мерин перестал жевать сено и понуро свесил голову. Я окликнул его, чтобы подбодрить и отогнать тяжелые мысли, что зависли в его усталых глазах. Он звякнул удилами и потянулся ко мне, но, не дотянувшись, напряг уши, повернул голову в сторону дороги.

Я глянул вслед за ним и замер. По дороге кто-то шел, набросив на голову фуфайку, и получалось, как катышок черный катился под хлещущим ливнем.

Мерин заржал обеспокоенно, нервно. Катышок остановился, скинул фуфайку с лица, и мы встретились глазами. Это была Марфа-пыка, я сразу же узнал ее. Она свернула с дороги и устремилась к нам, торопливо семеня ногами по разлившимся лужам.

— Вот я тебя и сп-пэ-поймала! — крикнула она.

Через секунду она уже была под навесом ели и начала скидывать с себя насквозь промокшие одежки. Бросила их в кучу, потом присела рядом со мной, стащила легкие сапоги (у нас их зовут «опорки»), уже раскисшие по подошве от воды…

— Что же вы в дорогу такую обувку несерьезную взяли? — посочувствовал я ей.

— Дура, голубеюшко, ума-то нет, ляд эдакий, что п-п-под руку п-пэ-попало, то и на ноги… Ты лошадь бы распряг. Каково ей маяться, человеку тяжело, а ей?!

— Так дождь пройдет скоро, летний же. И поедем…

— Скоро не п-п-поедешь. Буря сюда идет, обсохнуть успеем, разведи костер.

— А дрова где, спички? — удивился я.

— Лесные люди мы с тобой, огонь достанем. — Она все еще раздевалась, снимая с себя сарафаны. Осталась в одной нижней рубахе, и та высоко по подолу была мокрая. — Лезь на дерево, обломай сухие сучки. Только лошадь освободи сначала. — И вытолкнула меня из-под ели. Я кинулся к мерину, снял подпруги, развязал хомут, сбросил дугу.

— Веди его п-п-под соседнюю ель и скинь рогожку, — крикнула она, — да не мокни зря, шевелись.

«Чего это она командует, — подумал я, — вот не было печали. Откуда она только взялась на мою голову? Как было хорошо, спокойно и тихо».

Я снял с мерина хомут, седло и свободный конец узды привязал за крепкий сук. Мерин, почувствовав себя свободным, вздрогнул, отряхнулся, обдав меня водянистой пылью, и потянулся к сену… Я повернулся, не предупредив Марфу, а она голая, спиной ко мне, бойко приплясывала, подпрыгивала, меняя ноги, маленькая, сухонькая, как подросток.

— Ты чего зыркаешь глазенками? Экая невидаль, голая старуха, — и пронзительно, визгливо рассмеялась. — Лезь на ель, там возле мерина, ломай сухие сучки. Я сейчас оденусь… — И достала из мешка длиннополую ночную рубаху.

Через минуту-другую, потерев сучки, она развела пламя и принялась обламывать крепкие сухие суки на нашей ели. Получалось это у нее ловко и споро, потом, цепко обхватив дерево, поднялась на выступ и сказала, чтобы я по ее спине поднялся на плечи и обломал сухие ветки наверху.

Она успокоилась, когда костер стал дышать обжигающим жаром, а рядом на выступающих корнях ели лежала добрая куча сушняка в запас. Тут же стащила с меня мокрую рубашку, штаны и всю отяжелевшую одежду, и свою, и мою, развесила на ветках под навесом возле костра.

Между тем в заботах о костре я не заметил, что ливень набрал огромную силу и хлестал неистово вместе с ветром.

— Садись, голубеюшко, разговеемся немножко, у меня хлебец есть и молочка бутылочка п-пэ-припасена.

Она подтащила небольшой кожаный мешок с тесемкой-петлей, чтобы можно было нести и через плечо, и выложила свои запасы.