Арсений Ларионов - Лидина гарь

Еще совсем недавно мне так хорошо и покойно жилось, как майской траве на лугу. Все шло мимо меня, не причиняя душевной боли и мук. Но как все в жизни неуловимо изменчиво… Давно ли та же Антонина мыла меня в бане, растирая мочалкой мои мягкие суставы. Я и теперь помню легкость ее ладони, выплескивающей мне на плечи пригоршни нежно ласкающей воды. А теперь одно ее случайное прикосновение приводит меня в полное смятение. Откуда все это явилось ко мне? И почему эти страдания бесконечны, почему нет облегчения душе моей и почему так нестерпимо желание видеть ее, быть возле нее, смотреть и смотреть на нее, испытывая страх и блаженство? И где конец всему этому?

На память вдруг пришли слова, которые я слышал не раз, когда случалось, что мы все вместе — Антонина, Ефим Ильич, Селивёрст Павлович и я — работали в поле или на сенокосе. Селивёрст Павлович в таких случаях особо подхваливал Антонину и обыкновенно повторял с немалым удовольствием.

— Эй, мужики, — обращался он к нам с Ефимом Ильичом, — да вы только гляньте, до чего же хороша бисова девка, глаза оставишь…

И долго смотрел на нее, мягко улыбаясь в бороду, будто и впрямь красу такую первый раз видел. Антонину не смущали его слова, она отводила в сторону глаза и делала вид, словно не слышит их, хотя ей нравилось внимание и подхваливание Селивёрста Павловича.

А однажды, это было без Антонины, мы ходили в лес рубить дрова на зиму. И разговор опять почему-то зашел об Антонине.

— Да ты, Селивёрст Павлович, никак влюблен в нее, больно часто к делу и не к делу ее вспоминаешь, — пошутил Ефим Ильич. — Гляди, не посмотрю, что ты отец мой нареченный, не уступлю, сойдемся на пищалях, кто — кого!

— Мы с тобой ведь не баре какие-нибудь на пищалях дуть, петух окаянный, научился на войне палить по всякому поводу. Поди, из-за девок-то палили друг в друга, даром что комиссары нравственность блюли. — И ехидно, всепонимающе подмигнул Ефиму Ильичу.

— Было, палили, а куда денешься, когда угар в голову ударит, кровь ошалеет, тут сам черт тебе не помеха.

— Во-во, а мне бы теперь сбросить годков эдак, — Селивёрст Павлович лукаво улыбнулся, брови взметнулись вверх, взлетели молодецки вздыбленными дугами, — эдак годков, — повторил он, видно, прикидывая, сколько бы ему сбросить для полноты чувств и желаний, — эдак годков, ну, хотя бы тридцать, что ли, для порядку.

— А может, все же сорок — для верного случая, — подзадоривал его Ефим Ильич.

— Можно и сорок, а что, сто чертей тебе в голову, а полтораста в бороду, гоже, гоже и сорок, — охотно согласился он. — Но уж тогда я с тобой и связываться бы не стал. Увел бы ее, мою распрекрасную, и суд весь. — Селивёрст Павлович весело, открыто рассмеялся, будто и правда замыслил такое. — Из-за красоты ее румяной, свежей, хмельной, что даже мне, старику, в голову шибет, можно хоть в огонь, хоть к чертям в самое пекло, лишь бы с ней быть. Чтоб только сладкая, волшебная истома подольше не проходила, — и улыбался глазами, степенно поглаживая огненно-рыжую бороду, косматую, как куст рябины после первых октябрьских заморозков.

— Что ж, так бы и увел, замужнюю-то, к делу пристроенную, больно на тебя непохоже? — подыгрывая, но как бы и вполне серьезно спрашивал его Ефим Ильич. — Неужто и совесть бы не взыграла? Поди, прикидываешься, Селивёрст, эдаким бешеным лешаком, сладострастным… Не в нашей лышегорской натуре это…

— Да какая же в любви совесть, Ефим, ты сдурел совсем? И у нас в Лышегорье такое бывало, да еще и как бывало. Ты ведь, поди, не слыхивал.

— Что бывало-то? Хвать замужнюю жену, как кобылку в поле, и твоя? Так, что ли? — недовольно и даже рассерженно переспросил Ефим Ильич.

— Хвать, и твоя, верно ты говоришь. — Селивёрст Павлович легонько поддал Ефиму Ильичу в бок. — А как ты обошелся с Антониной? Приехал, увидел и скорей к себе в дом. Так?!

— Так-так!

— Вот видишь. А дал бы ей поразмыслить, глядишь, другого бы выбрала.

— Я ей не мешал, — вдруг обиделся Ефим Ильич.

— Да ты погодь фыркать, я что, тебя осуждаю. Ты у нас молодец, парень-непромах! Только гляди, Ефимушка, в Антонине, я скажу, бес сидит. Не наша порода, несмирная, к страстям больно охоча, к новизне впечатлений. Ее крепко при себе надо держать, гляди! — уж совсем не шутя прибавил Селивёрст Павлович.

— Так если сорвется, кто ее удержит?!

— Ты, кто кроме тебя, Ефимушка. Совестливому да скромному почти никогда ровня не достается, а все попадают такие, что «прости господи». Пока скромный-то сомнениями мучается, какой-нибудь хват, глядишь, подружку твою милую за белые рученьки и… — Селивёрст Павлович лихо свистнул, — и след их простыл. Вот ведь как у людей-то. Караула да запрета на любовь не бывает. Природа-матушка нам того от рождения не дала. А ведь любовь — плод ее — древний и сильный, как сама земля. Не зря же считается, что лучшее человеческое начало — женское — идет от нее — от земли, а мужское — от солнца. И уж как вырвется любовь из души человеческой, и пойдет как вода вешняя, полая, никто ее не удержит, через все шало перехлестнет, над всем подымется и уйдет, пока не сольется водами с великим, желанным, единственным! И даже не подумав, не сдержав свой бег, так и исчезнет навсегда в его водах. А жизни той счастливой, может, миг лишь будет, но то уж никого не печалит и не остановит, — Селивёрст Павлович замолчал, глубоко передохнув, тихо и совсем по-стариковски закашлял от волнения в бороду. — А вот когда он отлетит, тот ураганный день, и сами-то виновники глубочайшей страсти оглянутся, здравым умом обозреют прожитое и ахнут, не поверят, что это с ними было. И совесть полоснет острием душу, и справедливость станет во весь свой несоразмерный рост, и угрызения, и самолюбие, и гордыня, и стыд — все разом и вперемешку начнет крутить им разум. Но сколько бы ни маялся человек, половодье вновь не придет, нет, воды вешние ушли и канули. И сколько бы человек ни придумывал всяких доводов в оправдание, в конце концов он должен признаваться себе, что прожил-то день высший и совершенный. Вот как оно обстоит, Ефимушка, с совестью в любви…

— Так что же это получается, лови момент? — Ефиму Ильичу, видно, было не по себе.

— Лови, только разрешения на то у тебя никто не спросит и ты ни у кого не спрашивай… Живи, люби, поворачивайся. Вот оно как…

— Что-то тут не так, — не соглашался Ефим Ильич. Но доводов своих вслух не высказал.

И разговор их сам по себе оборвался. Селивёрст Павлович ничего больше не прибавил, а Ефим Ильич, задумавшись, глубоко и сосредоточенно, ни о чем больше не спросил. И мне показалось, что я острее, чем прежде, именно сегодня, именно сейчас почувствовал еще не до конца ясный, ошеломляюще таинственный смысл слов Селивёрста Павловича, но мне, как оказалось, лишь предстояло еще по-своему его открыть и по-своему мучительно выстрадать…