Арсений Ларионов - Лидина гарь

А в один из майских дней, когда земля совсем отогрелась и легким паром обнялась, задышала пробудившимся после долгой, морозной зимы покровом, Антонина предложила маме помочь вскопать наш огород. Однако маму непредвиденно, вызвали в больницу, и мы с Антониной, не откладывая, взялись за дело.

Я любил эту весеннюю пору, расслабленное дыхание вскопанной земли, припекающее тепло майского солнца — все было в радость, все доставляло удовольствие… Антонина воткнула лопату и начала от самого края грядки, а мне велела начинать с середины так, чтобы мы не мешали друг другу и гнали две неширокие полоски. Одета она была совсем по-весеннему, легко: на босую ногу парусиновые спортивные тапочки, короткая черная юбка, расклешенная четырьмя складками, свободная, суконная жакетка и косынка ярко-красным углом.

Земля за долгую зиму слежалась и поддавалась с большим трудом. Но Антонина как-то сразу же приноровилась. Свободно вгоняла лопату, ловко придавливая ее ногой, и стремительно выкидывала увесистые комья, на лету, одним ударом, разбивая их в воздухе. От вскопанной земли поднималась мягкая душистая свежесть, и душа трепетала в волнении. Забыв обо всем на свете, я смотрел на Антонину, пораженный сильным, красивым взмахом рук ее, и чувствовал, как во мне все яростнее клокочет сердце.

— Ты что стоишь, работничек? — вдруг окликнула она. — Спрятался у меня за спиной и отдыхаешь или уж притомился? — и рассмеялась весело, беззаботно.

Я стыдливо топтался на месте, пытаясь воткнуть лопату поглубже.

— Чего молчишь? А?! — все так же улыбаясь, спросила она. — Давай поделим грядку пополам, чтоб у тебя заинтересованность была.

И тут же от межи потянула лопатой широкую черту.

— Так оно будет лучше. Гони свою делянку, а я буду свою. Кто быстрее.

Мне было приятно, что она поделила поровну, принимая меня за равного по силе и умению. Я готов был выложиться, лишь бы не отстать от нее. И торопливо зачастил, не желая теперь ни секунды упускать зря.

— Эко-эко взялся, — опять мягко засмеялась, — только ты поглубже лопату вгоняй, скорость скоростью, а чтобы после тебя перекапывать не пришлось.

А сама, разгоревшись, скинула жакетку, бросила ее на межу и еще ловчее и размашистее принялась копать, будто и всерьез хотела обогнать меня. Волосы ее, выбившись из-под косынки, вскидывались на лету, а гибкий стан качался как молодая ива, то пригибаясь к земле с каждым порывом ветра, то вновь стремительно выпрямляясь. И в такт этому непрестанному чередованию взлетов и падений мелькали, иногда неожиданно замирая на мгновение, чуть округлые, покрытые нежным, светлым пушком молодости, обнаженные до плеч руки. И напряженно чуть-чуть покачивалась, нарушая гармонию стремительного движения, высокая, тонкая шея. Антонина ушла в работу и ничего и никого, казалось, не замечала, лишь взрыхленные стежки ровно ложились друг к другу, все больше приближая ее ко мне.

А я по-прежнему стоял у нее за спиной и неотрывно глядел, как при каждом взмахе лопатой ветер легко отбрасывал короткую юбку и обнажал ее стройные белые ноги, еще совсем нетронутые весенним солнцем. Именно тогда и случилось со мной что-то совершенно невероятное. Будто ударил в лицо, залил меня, перехватив дыхание, черемуховый дождь, хмельной, терпкий, настоянный на устойчивом тепле июльского солнца и буйных спелых запахах пробудившейся земли. Качнулась зеленая межа, приподнятая набежавшей волной, и поплыла, легонько раскачиваясь. И благостное чувство радости и нежного влечения к Антонине охватило меня, все больше погружая в волшебную неволю столь неожиданно вспыхнувшей страсти… Не успел я отвести глаза, как она разогнулась и, словно почувствовав что-то неладное, пошла ко мне.

— Ты совсем стал большой, — и улыбнулась почему-то грустно. — Я боюсь твоих глаз, я их чувствую, они тревожат меня.

— Как тревожат?! — Запах цветущей черемухи опять ударил в лицо. — Это правда? Тревожат.

— Правда, правда.

Лицо ее пылало, будто охваченный живым огнем костер, а руки мои так и тянулись к ней на тепло.

— Не торопи время, Юрья, еще успеешь.

— Что успеешь? — настойчиво и бойко переспросил я и опять смутился от недосказанности и неловкости, которую испытывал. — Разве я в чем-то виноват?

— А я и не говорю, что виноват. — Она легонько потрепала вихор на моей голове. — Нет, ты ни в чем не виноват, — и опять грустно улыбнулась. — Конечно, не винова-т-т, но ведь не вино-вата и я, — сказала она, полуобняв меня за плечи.

И вновь нещадно хлестал черемуховый дождь, и я испытывал сладкое, дурманящее головокружение.

— Ты пойдешь на тот конец грядки, — тихо произнесла она, — а я на другой. Так будет лучше.

— Почему же это лучше? — не удержался я.

Она склонилась низко-низко и долго смотрела в мои, видно, совсем шальные от нахлынувших чувств глаза. Лицо ее жаром своим опалило меня. Я уже не смел к ней прикоснуться, боясь, что не сдержусь и сделаю какую-нибудь отчаянную недозволенность.

— Ты или шалун, или притворщик, или мучитель. — Она шлепнула мягкой ладонью мне по затылку. — Тяжко от твоих жадных взглядов. Тяжко. — А сама по-прежнему, не отводя глаз, смотрела на меня в упор. — Вот так-то, маленький ты разбойник, тяжко. — И улыбнулась, а глаза ее были совсем близко, почти касались меня затуманенными зрачками. — Иди на тот конец грядки, и будем работать спиной друг к другу, понял?

Голос звучал тепло и сочувственно, словно она и впрямь понимала, что творилось со мной. И чувствовала себя незащищенной перед бурей, что поднималась во мне, и, не сопротивляясь нахлынувшим чувствам, подтолкнула меня к воле, на простор, приняв мою неожиданно открывшуюся тайну…

— Бог в помощь, работнички!

Мы с Антониной, несколько опешив от громкого приветствия, застигшего нас врасплох, оглянулись. К изгороди подъехал Ляпунов. Придержав разгоряченного от скорой езды Орлика, он спрыгнул на землю, явно намереваясь поговорить с Антониной. Внутри меня все оборвалось: «Ну как же он некстати!..»

— Спасибо-спасибо! — отвечала Антонина и, будто забыв обо мне, пошла к изгороди.

— А что, Афанасий Степанович не колхозный конюх? — Голос Ляпунова звучал игриво. — Иль лошади в Лышегорье перевелись, или председатель — деспот?! — капризно, будто бы действительно обидевшись, выговаривал он.

— Да ведь лошади-то все на пахоте, Евгений Иванович, вам ли не знать это. — Я почувствовал, Антонина была явно рада, что Ляпунов остановился.

— Да у вашей родни — что у Селивёрста Павловича, что у Ефима Ильича, что у Афанасия Степановича — уж, поди, давно так заведено, когда вам что-нибудь надо от колхоза, то вас же и просить еще приходится, сами-то вы никогда не попросите, то ли гордыня такая, то ли, правда, такие уж вы совестливые, я бы сказал, болезненно совестливые, совсем не для жизни.