Арсений Ларионов - Лидина гарь

— «Селивёрстушка! Не сердись, родной! Видишь, не хватило у меня духу не напоминать о себе, умолкнуть на всю жизнь. Хотя обещания такого ты с меня никогда не брал, но ведь раз молчишь сам, то и меня к тому же призываешь. Да и жив ли ты, что с тобой стало, война нас всех раскидала.

Только сегодня я не могу молчать. Знаю, если не напишу, то не напишу уж больше никогда. А скрыть такого от тебя не по силам мне…

Горе у нас с тобой, Селивёрстушка, горе горькое, неутешное, невосполнимое. Уж не знаю, переживу ли я только. Выдержит ли сердце мое. Целый день хожу как баба зареванная, а успокоиться не могу. Не тонет в слезах мое горе. И хоть нынче бедой никого не удивишь, почти в каждой семье беда да несчастье, но тяжелее своего не бывает, не обошло оно и нас с тобой.

Сын наш погиб. Вот какая у нас с тобой разнесчастная беда, Селивёрстушка. Я его больше жизни любила, больше тебя. Не было у меня никого на этом свете ближе и дороже, чем он. И вот нет моего мальчика, нет и никогда не будет. Только ты можешь понять мое горе, он ведь и твой сын. И звали его Егорушкой. В честь друга твоего закадычного назвала. И фамилию он твою носил, и по отчеству был Селивёрстовичем.

Когда в двадцатом году ты собрался с Егором в деревню, я уже знала, что у нас с тобой будет ребенок. Но отговаривать тебя, связывать вроде бы насильно не стала. Думала, поедешь, посмотришь, сам решишь, куда ближе душа твоя расположена. Вышло, что ближе она — к твоей молодости. Я тебя за это не сужу.

Не знаю, как я тогда еще выжила, тобой круглые сутки бредила. Еду в трамвае в университет, гляну, а ты напротив сидишь, или к дому подхожу, а ты у ворот ждешь. Уж когда совсем невмоготу становилось, рубаху твою надену, а она еще с твоими запахами была, и будто успокоюсь — ты рядом.

А через полгода после твоего отъезда родился мальчик. Хороший, светленький, крепкий, никакие войны, никакие беды, через которые мы с тобой прошли, на нем не отразились.

Порывалась тогда написать тебе, но гордость свою пересилить не смогла.

А потом, как мальчик чуть-чуть подрос, успокоилась, им занялась. Сын, институт, работа. Но первые пять-шесть лет после твоего отъезда не было дня, чтоб о тебе не вспомнила иль не подумала. Лишь ты у меня на уме и на сердце был.

Но ты молчал. И я с годами покорно с тем согласилась. Сыну рассказала, что отец его, Кузьмин Селивёрст Павлович, был красным командиром, после гражданской войны направили его в Туркестан, он там и погиб… На том для сына жизнь твоя и закончилась. Не обижайся, но по-иному поступить не могла…

Теперь нет нашего мальчика, и во всем свете остались мы с тобой одни-одинешеньки.

Он был удивительно нежный и ласковый мальчик, у него была чуткая, добрая душа.

Много я смертей видела за свою жизнь. Все же три войны прошла, сколько славных ребят умерло у меня на руках, скольких я выходила. А вот сына не уберегла, да и могла ли я его, Селивёрстушка, уберечь.

Характером он вышел в тебя. Все делал по-своему. Решительно. Глянь на карточку, вылитый ты.

Когда подрос, вдруг собрался в военные. Шла гражданская война в Испании. Он переживал. И уж когда закончилось там все бедой, подал заявление в военное училище. Отговорить его было невозможно, да и зная его, я не очень отговаривала. Перед самой войной женился. Внучка у нас растёт, Селивёрстушка.

А мальчика нашего нет.

С первого дня был на войне, всю прошел. Хотя бы где царапина была. Я думала, ну, везение ему выпало отцовское. Да вот поторопилась.

Убили нашего Егорушку, как есть убили, наповал. Так что и мать не понадобилась, и руки ее заботливые не пригодились, спасать мне было некого. Сама я тоже в армии, всю войну начальником госпиталя.

Какой он был замечательный парень, солдат, офицер. Сколько мне чести да славы за него выпало, сколько людской признательности я приняла. И как гордилась им, и как молила бога, чтобы он до Победы дошел.

И нет его, нет нашего сыночка, Селивёрстушка, нет. Вот беда какая. Чем дальше жить, кому радоваться, ума не приложу.

Письмо получилось нескладное, но ревом реву, и нет душе моей никакого утешения.

Не сердись.

А у тебя-то как сложилась жизнь? Написал бы хоть несколько строк, если, конечно, жив, здоров. Есть ли у вас с Лидой дети, как живете с ней? Напиши, Селивёрстушка. Мне ведь все о тебе интересно знать. Не было в моей жизни человека большего, чем ты. Ни из-за кого я так не страдала и не мучилась, никого так не хотела, как тебя. Никто меня так сладко не мучил, как ты…»

Письмо на том обрывалось, недописано было, да так и отправлено.

Я взглянул на Селивёрста Павловича. Он тихо, беззвучно плакал, слезы теплым влажным пятном расползлись на ситце стеганого одеяла.

— Видно, совсем ей было худо, оттого и недописала. Чувствовала, что и это не отправит, вот и отослала как есть, — сказал Селивёрст Павлович, помолчав. — Мое-то письмо не застало ее. Вернулось нераспечатанным, с припиской на конверте, что адресата уже нет в живых. Написал я тогда командиру части. Тот ответил, что умерла она от разрыва сердца на третий день после получения известия о гибели сына.

Он нервно утер ладонью пот со лба. Воспоминания его утомили. Он выпил воды и, откинувшись на подушки, тяжело дышал, крапинки пота густо выступили на лбу.

— Дай-ка мне фотографии. — Он долго смотрел на каждую из них. — Как же давно это было, кажется, еще в начале жизни. Наденька уговорила нас тогда сфотографироваться, как чувствовала, что уж больше не свидимся. Ей очень хотелось иметь фотографию. Я, помню, упирался, гундел что-то, но она настояла. Сама сбегала к соседу, старому еврею фотографу. Отнесла ему какую-то вещь свою, деньги тогда ведь совсем цены не имели. Привела фотографа. Да и прямо в большой зале на свету солнечном и устроили это снимание. Вот как дело было.

Он через силу, всем застывшим лицом вдруг грустно улыбнулся. Видно, вспомнил какие-то непередаваемые, забытые давно им самим, но неожиданно пришедшие на ум детали этого далекого снимания. И летний день, и Наденьку, и большую залу, и старого еврея с громоздким аппаратом.

— А Егор все хлопотал, рассаживал нас поудобнее, стулья разные подносил, вот тумбочку с цветами пристроил. Цветы — это красота жизни, говорил он, того и вам желаю. Красоты, стало быть. Очень он хотел, чтобы мы жили миром и покоем с ней. А сам все весело, как мальчик-егоза, суетился и смешил нас. Такими мы и на фотографии вышли. Видишь, у обоих в глазах чертенята пляшут. То ли от молодости, то ли от силы жизненной, что избытком из нас шла, то ли от страсти, что нас ежесекундно мучила и радовала.

Он рассматривал снимок с удовольствием, любовался Наденькой, говорил о ней тепло, с душевной мягкостью в голосе.

— Поставь, Юрья, фотографии на стол. Окрепну, рамки сделаю, хватит их таить в лукошке.