Арсений Ларионов - Лидина гарь

Оба мы разом замолчали, и каждый по-своему обдумывал теперь возможную жизнь Селивёрста Павловича, которая, казалось бы, будучи совершенно ясной и простой, вдруг становилась таинственной и недоступной. Так молча и просидели мы остаток пути. К мельнице подъехали, когда уже совсем рассвело.

Издалека услышав пронзительный скрип полозьев, на крыльцо вышел Федор — помощник Селивёрста Павловича, придержав под уздцы Орлика, помог нам вылезти из повозки. Антонина сразу же пошла в избу, мы с Федором распрягли Орлика, поставили его под навес, накрыв сверху попоной, и уж тогда тоже направились в тепло. Селивёрст Павлович лежал за перегородкой, в тесном закутке, где теперь стояла его кровать, и тихо постанывал. Антонина разложила на столе свою амбулаторию и тут же начала торопить нас.

— Федор, затопи плиту, мне надо шприцы и иглы вскипятить, а ты, Юрья, раздувай самовар, и не мешкай…

— Дай мне хоть с дедушкой поздороваться, командирша…

— Сними малицу и помой руки, — строго повелела она. — Только тогда зайдешь к нему.

— Ну-ну, разошлась, командуешь как в больнице, — недовольно заворчал я. — Тебя допусти…

— Юрья, не ссорься, — тихо позвал Селивёрст Павлович. — Пока мы все у нее в подчинении, вот уедет — тогда свое возьмем.

Я обрадовался, что он не намерен ехать в Лышегорье. Тут же скинул малицу, бросил ее в угол, ополоснул руки и нырнул в узкий проход за перегородку.

Селивёрст Павлович лежал на кровати, накрытый поверх ватного одеяла еще и овчинным, отделанным по всей немалой длине и ширине красным «аглицким» сукном. Он вытащил из-под него руку и потянулся ко мне. Я ухватился за нее и припал на колени возле постели. Селивёрст Павлович мягко и осторожно погладил меня по всклокоченным волосам, желая их выровнять и успокоить.

— Видишь, подвел я вас с Антониной — в первый же день на мельнице простудился и слег. Хорошо Федору пришла мысль навестить меня, а то ведь и его я отпустил до самой распутицы, — объяснял он неторопливо, рывками сглатывая воздух. — Поживешь тут со мной недельку?

— Могу и больше.

— Со школой у тебя хорошо?

— Меня сам Ноговицын отпустил, — не без гордости сказал я. — Его Николай Данилович попросил.

— Ну и ладно, догонишь еще.

— Да мне отставать не от кого.

— Помогай Антонине, она что-то собралась сегодня возвращаться.

— Это ей Ляпунов наказал, а она и рада стараться, — громко сказал я, чтобы и Антонина услышала.

— Будет тебе, ехидна, — оказалось, что Антонина стояла за спиной и бойко шлепнула меня по затылку. — Неймется тебе, так и норовишь уколоть. А я возьму да и не поеду, с вами посижу вечер.

— Вот и хорошо, — подхватил Селивёрст Павлович. — Юрья отвезет Федора в Усть-Низемье — у него дома тоже все болеют, и вернется. А ты, Антонинушка, поутру и поднимешься в дорогу.

День этот прошел в хлопотах, незаметно и быстро. Пока приготовили обед, отобедали все вместе, даже Селивёрст Павлович поднялся и пытался, как всегда, шутить. Потом я отвез Федора, обернулся за каких-нибудь полтора часа. Федор налил свежего утреннего молока и сунул в мешок несколько кружков мороженого молока. Пока я ездил, Селивёрст Павлович поспал и к чаю опять поднялся. Вечер был тихий, говорили обо всем, вспоминали разные разности, смеялись… После уколов Селивёрсту Павловичу совсем полегчало, и он даже предложил мне возвращаться вместе с Антониной, но мы в один голос возразили ему, и он уступил, не настаивая на своем. Спать легли поздно. Антонина по-матерински положила меня, уже полусонного, с собой на широкую кровать в передней.

Утром она сказала, что Селивёрст Павлович спал хорошо и на сердце у нее спокойно. Она собралась и по белому дню поехала. Орлик, отдохнув, лихо взял с места и галопом понес повозку по зимней дороге.

И только когда мы остались с Селивёрстом Павловичем одни, жизнь вошла в свое обычное, спокойное русло, каким она текла на мельнице в любое время года, лишь стоило нам проводить гостей. Именно этим мне она особенно нравилась, казалось, что весь мир начинался и кончался здесь…

Так прошло дня два-три. Селивёрст Павлович однажды, уж не помню в связи с чем, то ли в согласии с какой-то своей мыслью спросил меня:

— Леньку Елукова перед отъездом не видел?

— Он запрягал Орлика, провожал нас…

— От отца вестей никаких нет?

— Да ничего не говорил…

— Что-то Семен Никитич у меня из ума не выходит последнее время, во сне постоянно является и подолгу со мной разговаривает, а разговор обязательно заканчивается словами о смерти. К чему бы? Думал, Марфа заглянет, она где-то тут, рядом, в Кыссе что ли, баб мнет, от грыжи спасает, надсадились все. Горе-беда наше житье послевоенное. Она-то сны разгадывает пророчески, как скажет, правдой будто припечатает.

— Она Тимохе сказала, что дела его на земле подходят к концу.

— Это она с ним шутит…

— Ничего себе шутка, после нее жить не хочется.

Селивёрст Павлович мягко, всем лицом улыбнулся и привлек меня к себе.

— Ах, Юрья, что уж ты все насерьез берешь?! Тимоха и Марфа-пыка — два больших чудака. Без них Лышегорье стало бы, ой, как беднее. А почему шутка? Объясню. Марфа давно предлагает Тимохе, чтобы он ее в дом хозяйкой позвал. Она же вдова и он — вдовец. А Тимоха ей говорит, что ему и своей нечистой силы хватает. Вот они друг друга и пугают. У них, Юрья, своя игра, безобидная…

— А мы с Тимохой письмо Ворошилову все-таки написали. Год писали, сколько бумаги перевели…

— Слышал-слышал. Староповой уже кто-то сообщил. Приезжала справляться.

— Все-то она знает. Никаких секретов для нее нет.

— Ну, какой секрет. Почта сообщила, вы же в Кремль адресовали, а не куда-нибудь… И Тимоха, небось, каждый день спрашивает, нет ли ему казенного письма… А у меня все одна мысль сверлит: жив ли там Семен Никитич?! Давно ведь он сидит, за десять лет перевалило. Может, умер, только нам не сообщают? К чему-то, Юрья, сны являются. Сон — всегда благовест, новость опережает.

— А может, он скоро вернется?

— Веришь в свое письмо?! Грустно мне что-то стало, Юрья, на свете белом… Смерть будто на пороге стоит. Закрою глаза и ее вижу… Ну, да ладно, поглядим.

В тот момент я не нашелся, что ему сказать, как утешить, хотя физически почувствовал острую боль, пронзившую мое сознание… Мысль о смерти Селивёрста Павловича я отодвигал все эти месяцы, беспокоясь вместе с мамой и Антониной, что организм его может не справиться с болезнью, усталостью… Видно, и сейчас у него не просто простуда. Должно быть, он и сам чувствует и понимает это, вот и заводит разговор о смерти.

Как только он чуть-чуть окреп, опять рано вставал и, стараясь не будить меня, хлопотал по хозяйству, но из избы не выходил. Обедали мы в полдень. Он ложился в постель и спал настороженно, чутко часа два. К этому времени у меня уже готов был самовар, и я подавал ему в постель чай. Пил он неторопливо, наслаждаясь горячим, пахучим чаем. Потом просил почитать вслух. Я доставал наши любимые книжки и на выбор, по его желанию, читал отдельные страницы.