Арсений Ларионов - Лидина гарь

Все, что говорил Селивёрст Павлович, нравилось мне и своей ясностью, и определенностью, и глубокой любовью к простым людям, их уму, таланту, характеру, но какая-то червоточинка мешала принять на веру, что все это в одинаковой степени относится и к Евдокимихе, Ляпунову…

— Одно дело вывести мораль из жизни народа и другое — жить самому в согласии с этой моралью, — выпалил вдруг я.

— Верно, но в том-то и суть, что Ленин жил нашей жизнью. Он, конечно, дворянин, и в цилиндрах хаживал, и толстую трость носил. А возвысился до мысли, что простой народ — носитель лучших человеческих черт и пожелал жить ни в чем от него не отличаясь, чтобы правда слова народного и дела его святого возобладала во всем и везде. Бедно жил народ. И он бедно: кепка старая, полуголодный паек, заштопанное пальто, кособокие, раздавшиеся от давней носки, ботинки. За всю свою историю Московский-то Кремль не знавал беднее правителя. И заметь, Юрья, все ему было к лицу, все красило его. Погляди на фотографии. Удивительно! Я его в жизни на митинге таким и видел. На фронт он нас провожал, словом напутствовал… Он не тяготился ни одеждой своей, ни этой скромной жизнью, но зато душа его и ум в полном согласии с народом жили, равное положение у него со всеми было.

— То тогда все вожди революционные так жили…

— Нет, Юрья, не все… Вот, скажем, один из тех, чье имя в те годы постоянно рядом с Лениным ставилось. Делалась попытка даже заслонить Ленина проворством того человека. Он в гражданскую войну к нам на фронт под Царицын в царских мягких вагонах приезжал и жил, как хотелось душе и телу… Вот те и вождь пролетарский. А у нас не каждый день кусок хлеба был… И вроде бы за одно правое дело воевали. А что умен он был, кто возразит, только ум-то его высокомерно, себялюбиво вознесся над всеми остальными, над народом. Непомерно чванлив был, все у него через губу выходило, назидательно, унизительно для простого человека. Такой руководитель равным куском с народом жить не мог, не хотел, к народу-то он ведь еще и брезглив был, как потом выяснилось.

Ленин подобным революционерам совсем несродни. Он жил так же бедно и скромно, как народ. И ради лучшей жизни миллионов простых людей руководил смело и рискованно! Глянь, равного-то ему не было на земле, да и родится ли еще такой человек. Ленин народным глазом и доверием очень дорожил, сам жил по-народному, сам заботился денно и нощно о народе, и с других требовать легко ему было и наказывать виновных за невнимание к нуждам народным. Он право на то имел, и опять же действия его выходили в согласии с умом и сердцем. Люди это понимали, чувствовали его правоту. И других — у кого слово-то было красное, а жизнь — в усладу собственную — осуждал резко… Да и как вышло не зря… Опять же возьми, все доброе, что в Отечестве нашем делается, — все началом своим имеет Ленина. Он все умом своим успел охватить…

И жизнь его, как свет солнца, в души людей запала, и каждый поверил, что душа человеческая и ум, каким бы высоким он ни был, могут жить и в согласии. Из уст в уста передают люди жизнь такого человека, возведя ее в полное совершенство, в полное совпадение лучших достоинств ума и души. И служит это совпадение людям чем-то вроде закона, высшей нормы, что ли, жизни их собственной. А как же без примера-то нравственного? Обыденность, затертость, сытность обывательская нам не по характеру, не по нашим сердцам и душам, не по нашему уму-разуму. Нам завсегда надо, чтобы душа в волнении, сопереживании жила… Так вот к чему я все это тебе говорю, Юрья… Комиссар тот, полковой, о котором рассказывал Ефимушка, это сколок с таких людей, как Ленин, их частица, и по духу, и по уму, и по душе. И если мы победили фашистов, то не только силой физической, мощью оружия нашего, а скорее, духом мы посильнее врага. Душа у нас — пошире. А в такие решающие моменты ум — хорош, а душа народа бывает и поважнее ума! Это немцы не учли, а мы про себя все должны знать, как и чего сто́им на миру…

Селивёрст Павлович замолчал, и мне показалось, что мысль свою он закончил, приведя все доводы в пользу ее. Однако он продолжил, может, почувствовал потребность высказать вслух то, что давно его занимало в долгих размышлениях о мирских вещах насущных и вроде бы отдаленных от нас.

— Вот мы как-то говорили тут, помнишь, о войне, о народе русском. Запал мне в душу этот разговор, и я все думал, какие же способности у народа нашего, до чего же он плодовит. Вот опять же — Ленин! Ведь не каждому народу дано выдвинуть такого сына — первого за всю историю человечества. И не просто выдвинуть, а дать ему такую высоту мысли, что века пройдут, а мысль его будет плодотворно и созидательно занимать умы людей. Хотя я тебе скажу, тогда, в революцию, нам всем казалось, раз власть в руках народа, мысли его немедленно осуществятся, столь реальными и легкодоступными они виделись. А вот годы идут — и близок вроде бы локоть, да не укусишь…

Вот непогодь, может, по всей земле-матушке так лепит, что и зги не видать. В такой-то круговерти легко заплутаться… Потому свет нужен…

Он, видно, думал о своем, находя ответное чувство в разыгравшейся пурге.

— Так почему же локоть близок, да не укусишь?

— Я скажу тебе, как сам понимаю. Почему нам казалось вроде бы все легко осуществимым? Да сама мысль о новой жизни была еще совсем юной и наполняла нас юношеским жаром. Нам казалось, что мы вновь родились, стали отважнее, смелее, талантливее, мы опьянели от возможностей, которые открылись перед нами. Юность всегда немножко пьянит, также и отважная мысль об идеале…

— А почему так получается?

— Вот и я постоянно думаю об этом же… Юрья, что-то не идут наши гости, может, зря ждем?

— Придут. Десять часов еще, какое это для них время.

— Давай-ка подгорячим чайку, а? Все веселее будет… Слышишь, как непогодь свистит, душу тревожит, да и разговор у нас с тобой — тоже не песня разудалая…

Я пошел, раздул самовар, заправил его углями и вернулся к столу.

Он опять замолчал, вслушиваясь в пронзительно утомительный посвист ветра, настойчиво пытавшегося выдавить стекла в рамах, так что они, дребезжа, тревожно звенели. Он думал о чем-то своем, что, может, развивало ход мыслей его дальше, а может, размышления эти невзначай освежали какие-то давние его воспоминания, и он погрузился в них целиком. А я вдруг подумал, что, может, это самый подходящий момент спросить его про письма Калинину и Сталину, о которых говорил Тимоха осенью в ночном.

— Писал-писал, — как-то неохотно, через силу, ответил Селивёрст Павлович. — А Калинину-то еще до войны Егорушка писал. Мы ведь их лично знали, правда, давно это было, на гражданской. Я как-то наедине со своими мыслями совсем недавно вспомнил наш с ним разговор. Михаил Иванович дважды в нашем полку был, выступал, случилось, что даже чаи мы распивали до глубокой ночи — Михаил Иванович, Егорушка и я. Душевно-то Михаил Иванович с Егорушкой неожиданно сблизился, привязались они друг к другу, у них даже внешнее сходство было, оба такие сердечные, благочестивые. Михаил Иванович наказывал Егорушке заходить к нему в гости в Москве, не стесняясь его высокого поста. И Сталин тоже был у нас, под Царицыном. Целый вечер в полку провел, расспрашивал обо всем, узнав, что мы северяне, вспомнил Север, ссылку в края наши, шутил. Простые они были люди в обиходе, мысли выражали ясно, широко, авторитет Ленина опять же превыше всего ставили, сами-то как бы в тень отступали, держа его мысли как солнце над головой…