Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Нет, ты это все, Селивёрст, холодным умом, чай, рассудил, — осторожно начал Афанасий Степанович, — вот если по душе, по сердцу, как ты говоришь, тогда — как бы?..

— То есть окажись бы я на месте комиссара?! — переспросил Селивёрст Павлович. — Скорей всего, первым же и выстрелил.

— Вот и я также им говорил, — обрадовался Ефим Ильич, — конечно, не всякому дано так подняться перед разящей пулей.

— Верно, Ефимушка, таких, как этот комиссар, парней мужественных, стойких, смелых душой, немного среди людей, но когда они есть, такой народ может быть спокоен за свою нравственную силу. Такие люди — что на войне, что в мирной жизни — необходимы. Они — соль народа.

— Уж больно ты умно, Селивёрст, все обернул и завернул, — чертыхнулся Тимоха, — говоришь, будто в заседании мирового суда, в этом городе-то, хрен его выговоришь…

— Нюрнберге…

— А ты, Юрья, откуда знаешь? — быстро глянул на меня Тимоха.

— Это все знают.

— Так вот пишут, что там такие же речи произносили. Там надо, там каждый судья — вроде миротворца. Он как бы высшую правду от имени своего народа выражает. А у нас суд простой и правый — бей врагов. Одно меня утешает, что сумлеваешься ты, тришкин твой кафтан, сумлеваешься все же, Селивёрст. Видимо, сам-то ты не закрыл бы грудью этих гейстаповцев, не закрыл бы, нет, — удовлетворенно произнес Тимоха. — А что про народ-то наш ты говорил — все правильно. Только так, смели бы город-то, а потом жалели бы, в том и я согласный, хотя и не пойму, отчего это в нас такая двойня сидит, будто два разных человека — и горячий, эдакий грозный — не стой на пути, и опять же — жалостливый, добрый без меры. Хреновина это какая-то, ведь у других народов так не бывает…

— Темна природа человеческая, темна. Одни, чай, лихоманят, жгут, уничтожают все подряд, насильничают. Другие, достигнув верха над первыми, взяв их, коршунов проклятых, за горло силой своей собственной, вдруг жалеют, милосердствуют. — Афанасий Степанович помолчал, посмотрев на всех грустно, и добавил: — Темна еще природа человечья, чай, беспросветно темна. И никто меня в том не переубедит.

А уж дальше разговор и не пошел: то ли повыдохлись они, то ли почувствовали, что согласия общего у них не наступит, а ссориться и на резкости переходить они, возможно, не хотели. Да и выяснилось уже, что все они четверо поступили бы в том немецком городке одинаково и чувства они испытывали одинаковые, только умом понимали по-разному, но то у них считалось не в упрек, каждый осознавал и душевно восхвалял широту и доброту Селивёрста Павловича, его умение сказать и рассудить, и то, что он сказал уже, не оспаривалось, хотя, может, и не во всем принималось и Тимохой, и Афанасием Степановичем, да, наверное, и Ефимом Ильичом.

Но разговор этот имел для меня продолжение, и настолько неожиданное и яркое, что остался в памяти на всю жизнь. А дело было так. Ходили мы с Селивёрстом Павловичем в клуб на вечер, посвященный Дню Красной Армии. И дедушка Егор, при жизни, и Селивёрст Павлович любили этот праздник и всегда его торжественно отмечали. При них был заведен в Лышегорье порядок проводить по такому случаю, как и в день Октябрьской революции, вечер с докладом и концертом. С докладами они и сами выступали не раз. Но после войны, как стали возвращаться фронтовики, Селивёрст Павлович настаивал, чтобы выступали они и больше рассказывали об увиденном на фронте, о пережитом. В этот день должен был выступать Ноговицын — директор нашей школы, недавно вернувшийся из Берлина, где он после войны служил еще больше года. Он вышел в президиум в форме, при погонах майора и при всех наградах, которых сосчитать было невозможно. Селивёрст Павлович так и ахнул: «Ну и Александр Дмитриевич, ну и герой, кто бы подумал…»

А между тем Старопова, как председатель сельсовета, объявила вечер открытым и предоставила слово Ноговицыну. Тот пошел к трибуне, а в президиуме остались Старопова с Ляпуновым. Председатель колхоза тоже пришел при наградах, но не столь многочисленных, как у Ноговицына. У него было три медали и орден Боевого Красного Знамени. Так что рядом с эффектным Ноговицыным, молодым, красивым, в аккуратно сшитом и тщательно выглаженном мундире, Ляпунов выглядел более чем скромно. Чувствовалось, что ему было не по себе оттого, что он на виду вместе с Ноговицыным. Ляпунов сердито морщился и что-то вполголоса непрерывно говорил Староповой во время доклада… Это даже заметил Селивёрст Павлович, казалось, целиком поглощенный выступлением Ноговицына.

— Что это Ляпунов-то все нос воротит иль у него другого времени не будет наговориться? — спросил он у Матвеева, участкового милиционера, сидевшего с ним рядом.

— Может, чувств своих не скрывает, — улыбнулся Матвеев. — Согласия большого между ним и Ноговицыным нет…

— Вон оно как. — Селивёрсту Павловичу что-то не понравилось в словах Матвеева.

Доклад у Ноговицына получился небольшой, он рассказал, как со своим полком участвовал во взятии Берлина, потом как они стояли в карауле в Потсдаме, когда приезжал туда Сталин на конференцию победителей, потом о процессе над гитлеровскими главарями в Нюрнберге… Говорил страстно, и слова его всех задели за живое, ему дружно аплодировали и тепло улыбались. Бабы на него смотрели с нескрываемым обожанием.

Старопова попросила всех фронтовиков подняться на сцену и поздравила их с праздником и с Победой от имени всех лышегорцев. Но тут наступила какая-то незапланированная заминка, — видно, Старопова выясняла, все ли готово к концерту, тем временем Ноговицын неожиданно объявил:

— Товарищи! Попросим Селивёрста Павловича — боевого красного командира — сказать несколько слов…

Все опять дружно зааплодировали. Селивёрст Павлович, смущенный таким вниманием, чуть было замешкался, но Ноговицын бойко спрыгнул вниз и под руку потащил его на сцену. Селивёрст Павлович обошел фронтовиков, каждому пожал руку и встал крайним возле Ноговицына.

— Ребята, — с дрожью в голосе начал Селивёрст Павлович, — гляньте, сколько вас… Два десятка наберется ли, так что жизнь теперешняя может стать потяжелее фронтовой, но только что вы дома и снаряды не рвутся. Уже немало. Однако стоять надо крепко, братья-фронтовики, чтобы ржа всякая наш дух не разъела. А если согнемся — может… Россия-матушка, разоренная, опять у нас на руках, а отступать опять некуда. Эко, братья-фронтовики, как нас не жалела война, если на двести дворов — вот все тут наши мужики. — Он перевел дыхание, помолчал и оглядел сначала скромный ряд фронтовиков, а потом полный зал, где сидели почти одни женщины — и все вдовы и сироты. И продолжил: — Так помянем же тех, кто не с нами, мужиков лышегорских, что легли там, в дальних краях, на чужой стороне, так что даже при всем нашем желании могилы их мы обойти и объехать не можем… Вот и пусть будет пухом им сыра земля, сердцем добрым, долгопамятным помянем каждого…