Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Ну, Селивёрст, ты, едёна нать, не вали на меня бочку арестантов. То всем и не предназначено было, другое дело Николаю Даниловичу для оправдания перед начальством…

— Да пойми ты, бисова голова, что в нашем деле будут еще и сомневающиеся и разочаровавшиеся. Что же, ты их всех к стенке будешь ставить? А кого же тогда воспитывать, как учил Ленин?

— Мичуря не новичок. Он с нами был с самого начала революции. Тридцать лет с гаком прошло. А он все еще не разобрался?! — Тимоха истошно закричал. — И отправился, едёна нать, в царство тьмы, где косая всех уравняет. Так, что ли, тебя надо понимать?!

— Не кипятись и не кричи на меня. Михаил Игнатьевич не заслуживает такого отношения. Мы, его друзья, Обязаны сохранить добрую память о нем. Он был человек чистый и честный перед собой и перед друзьями. И выбор он сделал честный. Что же, если у него не хватило духу жить, так надо его отвергнуть?!

— После такой смерти я ему не друг. — Тимоха встал из-за стола и засобирался уходить.

Но что-то медлил, тянул, однако Селивёрст Павлович не остановил его, и он, попрощавшись, в молчании вышел. Несколько дней он у нас не появлялся. Потом как-то вечерком зашел, и они вдвоем с Селивёрстом Павловичем ушли. Оказалось, что с газетным лоскутом Михаила Игнатьевича они ходили к Николаю Даниловичу, участковому…

На том все разговоры о Михаиле Игнатьевиче в нашем доме прекратились. Только много лет спустя, наезжая в Лышегорье, я слышал от разных людей по-разному толкуемый стишок его, оставленный Тимохе. Но уже кое-что в нем было исправлено, отдельные строчки и слова явно искажали действительный смысл сомнений и страданий лышегорского мечтателя.

А дни опять настали необыкновенные. Врач не разрешил Селивёрсту Павловичу уезжать из Лышегорья — ему был прописан постельный режим. На мельнице управлялся Федор, иногда заглядывал в село, чтобы Селивёрст Павлович понапрасну не волновался. И Тимоха, и Ефим Ильич, и Афанасий Степанович почти каждый вечер просиживали у нас. И дом был обогрет их долгими, бесконечными разговорами, густым своерощеным табаком и чаями до семи самоваров кряду. В один из таких вечеров Тимоха почему-то вспомнил, как мы ездили за медведем и как они поругались с Ефимом Ильичом.

— И знаешь, Селивёрст, — Тимоха перешел на полушепот, — Ефим-то, тришкин ему кафтан, с твоим сыном на фронте встречался. И вон сколько молчал. А тут малость проговорился.

— Не греши, Тимоха, не выдумывай, — рассердился Ефим Ильич. — С твоим языком и то, что не было, — было…

— Верно, не говорил, — также легко согласился Тимоха. — Но, услышав твой рассказ о гибели дивизионного командира, я сам пришел к такому умовыводу. Ну, ты посуди, Селивёрст, эко совпадение — Егор Селивёрстович Кузьмин? Ну, скажи?! Что, каждый день встречаются парни при такой фамилии, а имя опять же и отчество… Тут, едёна нать, чую наше, лышегорское.

— Так ведь свет-то большой, — уклончиво и сдержанно ответил Селивёрст Павлович, — всякие встречаются. Только что больно удачное совпадение.

— И я ему про то же, — подхватил Ефим Ильич, — а он меня корит за нелюбознательность.

— И теперь корю, — Тимоха явно был настроен вернуться к разговору вновь, — все бы яснее нам было, и худо ли в родню такого парня записать, своим назвать. Нет, Ефим, бедна твоя человеческая фантазия… Бедна, никакого опять же воображения… Я тебе это говорил и для пользы дела еще раз повторяю, подумай. Без фантазии, грез, догадок зачем человеку жить? Разве это жизнь — тоска одна.

— Как зачем? Что, человек ради этого живет? — спросил я.

— Ты, Юрья, подожди, не встревай, — повернулся ко мне Тимоха, — давай сначала выясним все с Ефимом, как он без фантазии живет. Это же просто горе, спасать мужика надо.

— Зато у тебя уж больно много ее, — усмехнулся Ефим Ильич, — что хочешь, то и лепишь. Не фантазия, а черт знает что.

— Не жалуюсь.

— Ну-ну, ищешь повсюду чертей да лешаков. Не от богатой ли фантазии они тебе мерещутся.

— Хватит-хватит, чай, — вмешался Афанасий Степанович, — в дороге тогда повздорили чуть не до кулаков, довольно.

— Но все же, Селивёрст, — не унимался Тимоха, — скажи-рассуди, столько лет ты был на чужой стороне, неужто и греха на душу не принял, тришкин твой кафтан, неужто ничью постель не мял, любовь не крутил! Не верю я в такое, не похоже это на тебя. Известно, и мял, и крутил, может, то последыш твой. Уж больно мне любо, по сердцу мне о полковнике том думать как о твоем сыне. — А сам все на Селивёрста Павловича в упор глядел, будто признания ждал.

Но тот как-то совсем виновато молчал и даже не проявил особого интереса и расспрашивать, против обыкновения, не стал, что за парень этот командир. И все это почувствовали как-то разом, хотя и словом неосторожным он не обмолвился.

— Но что ты, Тимоха, как репей все льнешь, — напустился на него Афанасий Степанович, — ведь ясное дело, Россия большая. А такое совпадение только богам и подвластно.

— И все же я скажу тебе, Афанасий, ты не прав, будто только боги и всесильны поступать неожиданно, — по-прежнему запальчиво произнес Тимоха. — Жизнь — всего властитель. Так или не так, Селивёрст?

— Да ведь так, а как же еще, — неохотно откликнулся Селивёрст Павлович.

— А если так, и вот Селивёрст такого же мнения, то позволь, Афанасий, с тобой и вовсе не согласиться.

— Разве я просил тебя соглашаться? — вдруг шутливо перебил его Афанасий Степанович. — Тебя вон, чай, бесы уж сколько лет переубеждают, однако никакого проку. Ты все свое «позвольте не согласиться, тришкин тебе кафтан». — Афанасий Степанович довольно верно при этом передал визгливые интонации Тимохи.

Все весело рассмеялись.

А сам Тимоха, было приготовившийся обидеться, сердито оттопырив нижнюю губу, тоже улыбнулся, безошибочно услышав в голосе Афанасия Степановича не просто верные интонации, но и как бы воочию увидел весь свой неуступчивый норов.

— Ладно-ладно, — уже более миролюбиво сказал Тимоха, — по части вышучивать человека нет среди нас мастера бойчее тебя, Афанасий. Ты вон как Евдокимиху «дамочкой» выставил — ей до сих пор икается. Вышучивай и меня, я не обижусь. Но вот что могут боги, а что — смертные, — не унимался он, — я все же скажу, сколько бы вы меня ни сбивали.

— Тебя бы к Сократу в школу, — улыбнулся Селивёрст Павлович, — достойный бы говорун был, там бы тебя оценили.

— Это что же за Сократ такой, что за голова, я не слыхал что-то? — озадаченно спросил Тимоха, еще вроде бы и не почувствовав подвоха.

Селивёрст Павлович и Ефим Ильич весело рассмеялись, а Тимоха, поняв наконец, что его опять разыграли, чертыхнулся, но совсем беззлобно, по-свойски…

— Нет, Тимоха, не шутка это. Был такой человек, людей говорливости учил, и ученики у него на мраморных скамьях сидели. — Селивёрст Павлович утирал слезы, выступившие от смеха, и разглаживал их по бороде. — Только не дождался тебя Сократ, не хватило ему двадцать четыре века с лихвой, чтобы с тобой побеседовать и положить тебя на лопатки в говорливости.