Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Уж больно ты круто, мы же с тобой не хапаем, и Ефим, и Юрья, и Тимоха, и Матвеев, и Тоня, и Анна, да мало ли добрых людей на свете. А ты вот так — разом. И звери, они тоже, Афанасий, разные, — недовольно заворчал Селивёрст Павлович.

— Оттого я и говорю — иной человек. Но все же таких немало, — быстро, скороговоркой ответил Афанасий Степанович. — Темна еще природа человечья, хоть мы с тобой и боролись с шашкой наголо за просвещение ума людского, да скоро сказка сказывается, но не скоро дело делается. А уж о зверье-то и говорить нечего. Зверь он и есть зверь, какой тут сказ.

— Да в чем же это темна природа человечья? — с улыбкой, явно желая перевести разговор на веселый лад, спросил Ефим Ильич.

— А ты бы, Ефимушка, не улыбался, тебе ли неизвестно, пройдя пол-Европы, как мало добра еще на свете? Аль, чай, все уже забыл и ночами тебе не снятся военные дороги и людские беды? А мне вот снятся, хотя там, с тобой, я не был. — Афанасий Степанович сердился, чувствуя, что всерьез почему-то ни Селивёрст Павлович, ни Ефим Ильич говорить об этом не хотят.

— Так ведь то война была, от нее чего же милости ждать, — помолчав, ответил Ефим Ильич.

— Эко куда метнул. А враг на войне, он что же, не человек?! — Афанасий Степанович опять чертыхнулся.

— Да, человек, ясное дело. — Селивёрст Павлович то ли с непривычки немножко устал от разговора, то ли решил изменить ход его. — Послушай, Афанасий Степанович, вот, скажем, иду я полем и гроза вдруг пала. Да такая, что молнии ходят одна белее другой. Я от греха подальше с чистого поля, под ель, и стою-поджидаю, когда эта смертоносная трескотня кончится, — Селивёрст Павлович тяжело передохнул, видно, говорить ему было совсем нелегко.

— Ну и что же, к чему ты это, чай, тут никакой загадки нет?

— А ты слушай дальше, — Селивёрст Павлович мягко улыбнулся, согнав с лица болезненную тень, — и вот одна из молний возьми да и пройдись по моей ели. Ель загублена, и я, считай, не жилец. А гроза была — да и прошла, рассеялась по белу свету, пала ливнем…

— К чему бы это, чай, так и не пойму? — снова недоверчиво переспросил Афанасий Степанович.

— И вот ты, как мой сердечный друг, возьмешься ли отомстить грозе, наказать ее за мою смерть. — Он по-прежнему тепло и мягко улыбался, глядя на всех нас.

— Ну да, ищи ветра в поле, — Афанасий Степанович тоже улыбнулся, несколько обескураженный неожиданным поворотом. — Однако гроза — это гроза, чай, стихия, человеку не подвластная. А медведь…

— Против грозы сил твоих маловато, — вмешался Ефим Ильич, — а против медведя вполне достаточно, и покарать его можно.

— Именно, так-так, только покарать надо за смерть Вербы, — Афанасий Степанович снова загорячился и говорил торопливо, сглатывая окончания слов. — А ты, Ефимушка, зачем до Берлина шел, ведь мог погибнуть на чужой земле эдак раз десять, а шел?! Чтобы покарать врага, так иль не так!

— У меня еще долг перед Отечеством был, и не только перед ним одним, кроме собственной охоты…

— Вам с Селивёрстом во всех народах хочется братьев видеть. А они, братья ваши, чай, у себя на уме. Какие бы ты пламенные речи ни произносил, Ефим, а враги-то свою думу думали, когда к Москве перли. Только сила их могла сокрушить. Вот я и говорю, темна еще природа человечья, если она способна подчиниться не собственному уму-разуму, а лишь страху перед уничтожением. Вон американцы кинули бомбу в Японии, да и сами ужаснулись, что сотворили. А ведь тоже союзники. Нет, чтобы удержаться, не тут-то было, надо же русским толстый кулак показать. Сила правит миром и нашими умами. Тут удержаться бывает трудно. А вы мне все про добро толкуете. Я думаю так, чай, без нужды в ход оружие пускать не надо. Я не против людей и не против всякой живности — пусть все живет и множится. Только уж если ты поднял меч, тебя и покарать надо, не лезь, куда тебя не звали. Так надо с человеком поступать, а уж со зверем-то и подавно, его природа еще темней и дремучей, чем человека. И вот тебе-то, Селивёрст, за непонимание эта отметина роковая на всю жизнь, — он указал на багровые рубцы на спине. — Уложил бы медведя у ручья и был бы здоровехонек. А ныне надо жить вон с такой дранью-немочью, да и то спасибо еще жив остался, а ведь мог и каюкнуться, чай его вдоль…

— С чего ты взял, Афанасий, что это был тот самый медведь? — спросил его Ефим Ильич. — Их в округе нашей ходит, может, десятка два, а то и больше. Я со счету уж сбился, хотя мне их всех надлежит «в лицо» знать. А ведь на лбу ни у одного не написано, что именно он задрал Вербу…

— А у этого, Ефимушка, было написано, доказательства имею…

Он проворно выскочил голышом в холодные сенцы и тут же вернулся, вытянув перед нами раскрытую ладонь.

— Это чья? Узнаете?!

Селивёрст Павлович взял картечину с острыми, рваными углами и повертел в руках, оглядывая запекшуюся в зазубринах кровь.

— Откуда она у тебя?

— Узнал, чай, собственное производство.

— Ясное дело, картечина моя, с Юрьей рубили на кузнице, в тот день как Верба погибла… А ты откуда взял?

— У шатуна вашего, чай его вдоль. — Афанасий Степанович сердито нахмурился. — Думаю: «Дай-ка, чай, проверю». Проткнул ножом в нескольких местах правую ляжку и чувствую вдруг упор твердый, еще раз ткнул, несомненно, на металл попал… Так что ты, Селивёрст, с умом лупанул тогда ему в мякоть. А ведь как сыграл, что промахнулся. Не ожидал я от тебя этого, никак не ожидал. И чего ты его пожалел, не пойму.

— Юрья, брось воды на каменушку, холодно что-то стало. — Селивёрст Павлович съежился, и нервная зябь прошла по его спине. — Давай-ка, ребята, попаримся, а то за разговором-то и баню выстудим, Аннушка нас за то не похвалит, — и первым полез на полок, пристраиваясь там в тепле поудобнее. И оттуда, сверху, как бы завершая разговор, сказал: — Была причина-то, Афанасий, была. Ну, да коли не понял, чего объяснять…

Афанасий Степанович ничего ему не ответил, только покачал несогласно головой и пошел в сенцы припрятать картечину.

Я размочил веник в горячей воде, налил в таз холодной воды и поднял наверх Селивёрсту Павловичу. Он любил париться подолгу. В бане было так горячо, что я лежал на животе на полу, и то у меня от палящего жара невыносимо больно пощипывало уши. А когда уж мне становилось совсем невтерпеж, я, не поднимая головы, подползал к двери и стремглав выскакивал в сенцы.

Ни Афанасий Степанович, ни Ефим Ильич не были такими заядлыми банщиками, хотя попариться тоже любили, Селивёрст Павлович говорил, что у них, мол, температура в теле другая, нормальная, жару большого не несет. И всегда весело смеялся, когда они после первых же ковшиков воды, брошенной на каменушку, начинали охать, ахать и уговаривать Селивёрста Павловича переждать немного жар, не махать веником. А он громко крякал от удовольствия и ворчливо выговаривал им: