Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Так и не было? — не поверил Ленька, видно, по-своему уже представивший комиссара.

— Ничего, как есть ничего, обыкновенный русский, лет ему было эдак под тридцать, среднего роста, крепыш, такой ухватистый, жилистый, видать…

— А ты говоришь «ничего», тришкин тебе кафтан, — зачастил Тимоха. — Порода-то в нем все же наша, жилистый и крепыш, да и ухватистый, а вот врагов грудью взялся защищать. Не за дело взялся, мужичок, — и опять замолчал, что-то бормоча про себя и соображая.

Потом вдруг встрепенулся, словно догадка какая-то его нечаянно посетила, и спросил:

— Послушай, Ефим, а как звали по имени и отчеству полковника-то того?

— Да я же сказал тебе, что не спрашивал.

— Не крути, Ефимушка, дери тебя горой, что же, в речах похоронных его только полковником и прозывали, ой не крути. — Тимоха угрожающе-смешно придвинул рукавицу к самому носу Ефима Ильича. — Да к тому же и на плите, думаю, на русский манер высекли, как полагается, ты бы и прочитать мог или опять любопытства не проявил?

— Вот репей, — Ефим Ильич улыбнулся, — ну никак ты от меня не отвяжешься.

— А потому как говори правду, не крути. Иль умысел у тебя какой есть?

— Скажи ты ему, — обернулся Афанасий Степанович, — он ведь не успокоится, небось уж про себя сочинил какую-нибудь версию.

— Звали-то его просто — Егор Селивёрстович…

— Вот те и фокус, дери тебя горой, — ахнул от изумления Тимоха, — Егор Селивёрстович. Явно это был наших кровей парень. Или ты, Ефим, знаешь что-то такое, или умом ты на войне совсем слаб был. Ты вот рассуди спокойно, холодно, по правде, но по полной, а не по той, что половинкина дочь. С фамилией, ты говоришь, дело не вышло, таких в России много. А возьми имя и отчество? — Тимоха, пораженный своим предположением, даже привстал в санях, а Ленька ухватил его со спины за тулуп, чтобы он не свалился в сугроб. — Вот ты, Ефим, полсвета прошел. Ну где ты еще такие имена встречал, кроме нашей деревни, чтобы Егор и Селивёрст рядом стояли? А? Уж само по себе счастливое совпадение.

— Да в одной нашей роте три Егора было…

— А Селивёрстов?

— А Селивёрст имя редкое, но тоже встречал… Война — народ со всей России-матушки…

— И все же, может, чем черт не шутит, паренек-то родня нашему Селивёрсту. Откуда ты знаешь? — и Тимоха лукаво улыбнулся, довольный таким поворотом мысли.

— Скажешь тоже, — совсем сконфуженно ответил Ефим Ильич. — Такое-то только в твою дурную голову и могло прийти.

— А почему бы и нет?! Сколько Селивёрст прожил на чужой стороне! И что же это? Никакой женской оказии с ним произойти не могло? Он мужик, конечно, смирный, попусту не влюбчивый, по подолам не шастает… Но, уж если случится, от своего не отступится.

— Да уймись ты, Тимоха, — рассердился Ефим Ильич.

— Нет, мало в тебе любопытства. Я бы на твоем месте непременно спросил у полковника: «Не из наших ли, мол де, мест будете иль родню у нас имеете?!» Как-то так деликатно, по-ихнему… Непытливый ты, Ефим, вот и сказ весь. Непытливый! А ведь полковник тот через Селивёрста и впрямь родственником твоим мог оказаться. И для него эдакая новость, и для тебя честь… Глядишь, по родственной линии орденочек бы лишний получил…

— Я ведь не блатной какой-нибудь…

— Ну, не кипи, я пошутил насчет орденочка. Ты парень-герой, в храбрости, может, тебе и никто не откажет, но фантазии у тебя, Ефимушка, ой маловато! Вот мне бы так подфартило, едёна нать, я бы на чины не поглядел, все как есть расспросил бы и узнал. А ты, одно недомогание… — Тимоха потерял всякий интерес к этой истории и повернулся к дороге, погрузившись в свои думы и устремив взгляд на бегущую за санями колею.

За Тимохой и все смолкли, уж до самой мельницы никто не проронил ни слова.

Короткий зимний день кончился еще в дороге, в опустившихся сумерках мы подъехали к плотине, лошади, почуяв медвежий дух, вздыбились, пришлось выпрячь и пустые сани подкатить к крыльцу… Огромный медведь лежал на боку в луже смерзшейся крови. Чтобы получше разглядеть, Ефим Ильич и Афанасий Степанович повернули его на другой бок… Тимоха с трудом прикрыл застывшую пасть. Шерсть на разъяренной морде вздыбилась острыми стальными иголками, а рваное ухо сиротливо торчало закоченевшими лоскутами…

Прошло после этой истории недели, может, три. И однажды вечером, придя из больницы, мама сказала:

— Юрья, ты слышал, на Нобе Мишка-Мичуря застрелился?

— Как?! — Для меня будто гром среди ясного неба разразился.

— Уж не знаю, как и почему, только застрелился. Васька, сын его, ходил в Терехово к землянке и нашел отца мертвым, хорошо, хоть зверь не погрыз, а ведь мог. Сегодня участковый Матвеев с врачом туда ездили, осмотрели все и труп привезли.

— Чего вдруг Васька туда отправился, за хлебами же Михаил Игнатьевич сам приходил?!

— В том и дело, что на этот раз в обещанный срок не вышел. Ждали-пождали, и мать-то отправила с хлебами Ваську. Поутру рано он побежал, а к полудню уж обратно вернулся вот с такой вестью-бедой…

— А почему застрелился? Может, что другое…

— Так ведь специалисты ездили, с пониманием, ты что, парень… А Тимоха твой возчиком навязался, покойника оттуда вез, он тебе все расскажет, если чего-нибудь не прибавит… Не любил Тимоха Мичурю-то, люто не любил, уж не знаю, чего они не поделили. При жизни, бывало, их все дедушка наш, Егор, мирил, а после его смерти Селивёрст у них миротворцем ходил. Ох, уж они и схватятся промеж себя, как кошка с собакой.

— А чего это?!

— Поди разбери их, Юрья, два чудака, хуже чем дети малые, такая уж у них родовая печать…

— Селивёрсту Павловичу надо бы сообщить, — предложил я.

— Не торопись, у него своих забот хватает. Приедет, подробности узнает… А о самоубийстве участковый в район сообщил, так что и Селивёрст знает…

На следующий день я заглянул на конюшню к Афанасию Степановичу и не ошибся. Тимоха был здесь. И, наверное, не по первому разу вел рассказ о случившемся. Увидев меня, он готов был начать сначала, но Афанасий Степанович воспротивился, сказал, что ему надо лошадьми заниматься, и ласково выпроводил нас, понимая, что ничем другим Тимоха сейчас заниматься не может.

За воротами конюшни Тимоха совсем загадочно зашептал, что ему надо кое-что мне показать.

— А чего ты шепотом?

— Пошли ко мне домой, я тут не могу тебе сказать, а главное — показать, — все так же тихонько пришепетывал он.

— Зайдем простимся с Михаилом Игнатьевичем и тогда к тебе, — предложил я Тимохе.

Но он почему-то категорически запротестовал. Я ему объяснил, что надо это сделать за Селивёрста Павловича. Он уступил, но у самого дома Михаила Игнатьевича опять уперся и ни в какую, сколько я его ни уговаривал.

— Юрья, я его вез в деревню, обязанность свою справил, честь, как полагается, отдал. Иди один, минутой обойдешься, я подожду.