Арсений Ларионов - Лидина гарь

Ефим Ильич негодовал и даже присвистнул от досады, что тот ни с того ни с сего сбил ему всю плавность рассказа, в который он вжился, и легко и убедительно вел его, изображая, как ему казалось, все достоверно и в лицах подлинных.

— Что же, ты думаешь так просто подойти к командиру дивизии? Да еще к молодому, видному. Вокруг него начальство снует штабное, полковое, батальонное, ротное. А ты вдруг ему: «Здравия желаю, не из нашей ли деревни будете?» Когда я и так знаю, что не из нашей. Там таких сродственников, Тимоха, знаешь сколько? Каждый желал бы с ним в родстве или землячестве состоять, каждому от того честь была бы. Понял?! Меня тоже сомнения одолевали, вроде бы как и обличье даже наше, северное?.. Но нехорошо лезть к человеку в душу.

— Да ты, Ефим, на все руки от скуки мастак, а тут как девица красная, стыд тебя съел, — ехидно подтрунивал Тимоха. — Что за народ непытливый?! Вот мне приведись такая оказия, я бы…

Мы с Ленькой зашикали на Тимоху, понимая, что если Ефим Ильич умолкнет, то и история останется неоконченной, а она все ж военная, к тому же и дорога совсем скучной станет. Да и морозно. Никому рот открывать не хочется.

— Да ты послушай все толком, по порядку, а уж тогда — «непытливый-непытливый», — вроде вполне миролюбиво ответил поддержанный нами Ефим Ильич.

— Ну, слухаю-слухаю, не серчай, — закивал Тимоха, глядя на дорогу.

— У ребят своих еще раньше, как только он появился в полку, я спрашивал, да никто толком не знал ничего. Кто-то сказал, что он москвич. Другие — другое предполагали. А я тогда им и бухнул вроде Тимохи: «Мол, в Москве, конечно, всего много, но уж так, чтобы и фамилия, и обличье наши были, лышегорские, такого, мол, в городе нечасто встретишь». Ребята рассмеялись: «Ну и мастер же ты почудить, Ефим. Теперь вся деревня в город подалась, и ваша, наверное, тоже. Так что все перемешались, и редкости твои давно не водятся. Скажи лучше, что с начальством породниться норовишь». Ну и в душе моей еще больше сомнений посеяли…

— Словом, трухнул ты, Ефимушка, так бы и признался, а то все вокруг да около…

— Нет, не трухнул. Я сказал тебе, Тимоха, обожди, не торопи меня. Подведет когда-нибудь эта твоя… Так и скажут: «Раб божий, колхозный пастух Тимоха, человек смышленый и презабавный, умер от нетерпежу, чем особо страдал во все годы свои… Оттого и смерть принял…»

Ефим Ильич смешно тянул слова, выпячивая губы, раздувал щеки и также тяжело придыхал на окончаниях слов. Получалось, как у Тимохи, и очень смешно.

И мы все смеялись, наблюдая за кислой, недовольной его физиономией.

— Вот ты слушай меня и жди, когда все разъяснится… А не перебивай… — спокойно сказал Ефим Ильич.

— Ну, ладно-ладно! Давай, Ефим, шуми дальше, как все проистекало в этой самой Хер-р-р-мании…

Ефим Ильич, довольный столь скорой покладистостью Тимохи, охотно продолжил свой нечаянно прерванный рассказ:

— Так вот, полковник-то решил дело уладить мирно и предложил гестаповцам сдаться в плен. О чем наш переводчик прокричал им несколько раз. Но они после этих призывов саданули по нашим позициям из минометов. Однако полковник надежды не терял и через час все повторил, и гестаповцы повторили обстрел. Тогда он попросил все пушки выкатить на набережную канала. А канал выше улиц был — и городок у нас как на ладони. Мы выкатили орудия. Он приказал бить прямой наводкой по улицам, наводя сумятицу, но по домам не стрелять. Мы прицелились — и как пошли скорострельным, страх божий, что делалось! Двадцать минут стреляем — молчат, тридцать — молчат. И вдруг из-за угла самого к нам близкого дома — белый флаг. Полковник командует: «Встретить парламентеров». Встретили: это оказались антифашисты. Они-то и вызвались провести наших автоматчиков к тем домам, где засели гестаповцы. Словом, сработали наши ребята хорошо. Быстро гестаповцев вычистили. И как только на ратуше появился красный флаг, мы тоже двинулись со своей артиллерией. Городок был взят. Входим, а у них уж как ни в чем не бывало белые флаги на каждом доме и тишина гробовая, людей ни души, все попрятались.

— Ну что же это за город такой — белые флаги на каждом доме? — усомнился Тимоха.

— Да, на каждом, порядок для них — превыше всего! Так по всей Германии было…

— Нет, нам, русским, это не по праву! Порядок не порядок, а уж белых флагов, думаю, мы за все годы войны им не развешивали, — заворчал Тимоха возмущенно. — Эка нация — белые флаги. Они что же, развесив флаги, и всерьез порядок соблюдали, и в спину нашим ребятам не лупили? А?!

— Лупили. Кто говорит, что не лупили. Но ты все же послушай до конца, аль я тебя притомил.

— Ну да, слухаю-слухаю… Видишь, нашли кого уважать, немчуру, рады, что они драным бельем их встречают.

— Тимоха, ты меня не заводи, лешак эдакий. — Голос Ефима Ильича окреп и резко, звонко, с легкой надтреснутой хрипотцой, зазвучал на морозе.

— Они-то нас не больно жалели, а у таких миролюбцев, как ты, Ефим, языки вырезали или в петлю сували, — по-прежнему горячился Тимоха.

— Да что же ты за человек, я тебе что-нибудь о жалости говорил? Разные они, эти немцы, разные. И хорошие люди есть, и дрянь, какая и у нас водится! — Ефим Ильич кричал во всю мочь.

— Тебе не воевать, а с иконой в руках по земле ходить. — Тимоха не сдержался и ядовито выругался. — Глядишь, мир бы установил на вечные времена, хреновый миротворец…

— А я поддерживаю Тимоху, — полуобернувшись ко всем, осторожно, как бы не желая вмешиваться в разговор, сказал Афанасий Степанович, молчавший всю дорогу, хотя заинтересованно и внимательно слушавший перепалку Тимохи и Ефима Ильича. — Больно все жалостливые, чай, стали. Ровно забыли, что германцы-то землю нашу сожгли и черным плугом перепахали… И, чай, зуб на нас, русских, сколько веков имеют? Того мы не забыли и зуб им сломали наконец, вот те на! Чай, первенство у них в Европе не вышло. А хотели, ой, как хотели!

— Да вы что, сговорились против меня, — совсем нервно огрызнулся Ефим Ильич. — Я не армиями командовал, был рядовым солдатом, лекрень вас возьми, рядовым, каких миллионы!

— Знамо, не генерал, — улыбаясь, охотно согласился Афанасий Степанович, — был бы ты хоть полковник, не говоря уж, генерал, за такую жалость к врагам нашим вывалили бы тебя из саней в сугроб, да еще бы и примяли…

Он явно хотел отшутиться, чтоб не вводить Ефима Ильича в большее раздражение, но Ефим Ильич то ли не почувствовал этого, то ли уж остановиться не мог, распалив себя до полной несдержанности.

— Послушай, батя, тебя ведь в собственном Отечестве «врагом» назвали.

— А при чем тут я? Ты говори, чай, да не заговаривайся… Неужели ты думаешь, что я затаился, что я, чай, на самом деле кулак, контра?! А?! Видал куда кинул… — Афанасий Степанович от возмущения пустил долгую бранную тираду. — А уж кто враг и как бить его надо, я, чай, знаю получше тебя. Ты еще только на свет родился, а я за наше революционное дело беляков-то рубал до седла одним махом и за броневой щит орудий не прятался. В наше время врагам в глаза смотрели, чтоб в лицо знать, кто есть кто, и страха не испытывали. Трус в такой войне, как гражданская, сражаться не мог. Врагов не прощали. Ни мы, ни они. Такой водораздел жизни был. Царей, не моргнув глазом, к стенке ставили. Сама жизнь-матушка, чай, примирить нас с ними уж никогда не смогла бы. И не за голодный живот воевали, чтобы набить его дворянскими яствами, а за новую нашу народную власть, и власти этой я не чужой! Я за нее глотку кому хочешь перегрызу, а ты зубоскалишь, чай его вдоль. — Афанасий Степанович опять ругнулся зло и бранно. — Только она, конечно, не барышня! Юбкой вертеть перед каждым из нас не будет. Но только за то, что обошлись со мной несправедливо, я от нее не откажусь! И никогда никто меня не убедит, что я контра… Никто не смеет упрекнуть ни меня, ни моих товарищей, погибших на фронтах гражданской войны, будто бы мы не знали, за что боролись и умирали. Нет, мы знали, и знали так хорошо, что жизни своей не жалели. И не ошиблись! А умереть здесь, на берегу Мезени, еще не самое большое наказание. Меня, во всяком случае, чай, это не унижает. Запомни, Ефим, объясняю, чай его вдоль, лишь как родственнику, зятю своему, поскольку раньше такой разговор не возникал и я, по наивности, думал, в мыслях ты Селивёрсту сродни, а ты… Да что говорить, не своей головой живешь… — И резко повернулся лицом к дороге.