Арсений Ларионов - Лидина гарь

А у нас с мужиками был уговор, если появится банда, дать ей бой на переправе, и ружья уже приготовлены были. Устали все от лихоимства-то пузановского. Я кинулся к Прокопию Васильевичу, учителю, он у нас за командира был. Оповестил и всех. Мне поручили с тремя мужиками выручать Семена, а Прокопий Васильевич должен был с остальными устроить засаду. А Филиппа Артамонова, самого умелого звонаря лышегорского, отправили на колокольню. План-то был отчаянный. Но деваться некуда. Решили, что снимаем охрану, освобождаем Елукова. Поджигаем дровяной сарай пузановский, а увидев пламя, Филипп бьет набат, бандиты кинутся к пузановскому дому, а тут по ним из-за засады и ударят наши мужики. И все вышло как нельзя лучше. Охрану сняли. Сарай подожгли. Елукова освободили. А в дом-то Пузана попасть не можем, все на задвижках. Я поставил ребят в укрытие возле окон, а сам залег на задворках. Филипп-то уже вовсю колотит, такой звон стоит, что мертвого поднимет, спасу нет. И надо же было такому случиться: Пузан решил бежать именно через сенцы, где я стоял. Во двор-то и на поветь им двери закрыли; он, видно, ткнулся и видит, что обложили его. И пихнулся в это оконце в сенях. А оконце-то невелико, голову и руки выкинул, а пропихнуться-то ему тяжело. Вот я выждал, когда он голову-то совсем вытолкнет, да и оба дула разрядил ему прямо в харю. Он и повис, лешак эдакий. Только я подскочил к оконцу, чтобы вытащить его, а уж тут мать пузановская разъяренно глядит на меня. Едва я успел отскочить за угол, как пошла она лупить из сыновьих-то наганов. Взяли ее, когда патроны все перестреляла. Вот бестия. Так разъярилась, что падаль эту я убил. Пятьдесят бандитов уложили мы в ту ночь, остальные еле ноги унесли. А на следующий день, к радости нашей великой, пришел отряд красноармейцев из Архангельска и добил банду.

Тимоха умолк, сник, глаза его потускнели, живость пропала, словно черным облаком его накрыло. И все разом притихли, лишь Афанасий Степанович все так же лихо насвистывал в ритм скорого шага бегущих лошадей.

— А старуха-то пузановская куда делась, я что-то не помню ее? — Ефим Ильич, видно, так, для поддержания разговора, спросил Тимоху о ней, не подозревая, какая тайна скрывалась за этой старухой, тайна, о которой, возможно, Тимоха и не собирался нам говорить, а тут под впечатлением вдруг весь и открылся.

— Откуда тебе ее помнить, она умерла где-то вскоре, может, года через четыре после разгрома банды. Ты еще совсем мал был. — Тимоха рукавицей провел по щекам, стерев легкий пушок осевшего снега, взъерошил заиндевевшую жиденькую бороду и, помолчав, добавил: — Тяжело умирала старуха-то, мучилась, всю ее скрючило и так нещадно трясло, ломало. Испугалась она, что ее за грехи земля не принимает и смерть не берет, да и послала за попом Василием — исповедаться захотела. Тут-то отец Василий и узнал до конца ее черную душу. Хлам, а не душа была. И вот перед смертью старуха рассказала, что до замужества еще грешила со своим отцом, а потом с сыном жила, с Костей-то Пузаном… Вот какова потаскуха. А когда узнала, что Пузан-то живет еще с сестрой, то есть с ее дочерью, мужу ее сказала об этом — убрала с дороги. Свихнулись проклятые на сладострастии, что сынок, что мать — одного поля ягоды оказались. Сам-то Михей, отец Пузана, что-то подозревать стал, следить за ними начал, так они натопили поветную избушку и уморили его. А когда выродка-то ее, медоносного полюбовника, я застрелил, она решила отомстить. Вот и выследила мою женушку, Марьюшку мою, и задушила ее, когда та с пожни шла одна. И нашли мы ее мертвой, а дознаться не могли, кто сделал. С тех пор ко мне и бес привязался, тяжело мне далась смерть Марьюшки. А старуха сама призналась отцу Василию. Отец Василий был человеком благонравным. Выслушал ее да и проклял за распутство и кровосмешение. Сам пошел к Семену, как председателю сельсовета, и отхлопотал, чтоб ни на кладбище, ни в окрестностях деревни ее не хоронили. И крест на могиле ставить не позволил и в гроб класть. А когда ее родня воспротивилась, то рассказал, в чем старуха ему исповедалась. И пригрозил, что грех на всех их падет, если они с ней по-христиански обойдутся. Тогда и сунули ее в мешок и отвезли за Визеньгу, на самом топком, страшном болоте и бросили в темную пустую глазницу. Вот оно как было со старухой-то…

— Почему я никогда об этом не слышал? — удивился Ефим Ильич.

— Так ведь чего доброго, а падаль-то вспоминать кому охота. Жила мразь, да на воде сгорела и на огне ее унесло, и вспоминать нечего. А у меня-то своя печаль светлая, Марьюшка, и так ее помянешь, и эдак помянешь, а зайдет сердце злобой, так и Пузана вспомнишь, и старуху, тришкин ей кафтан, пусть ей, лешачихе, земля никогда пухом не будет. Так вот и живу, и маюсь. Все после того боя, а ты говоришь — не воевал. С меня и одного хватило на всю жизнь. Уж така, видно, судьба моя…

И в эту минуту я еще больше полюбил Тимоху, сочувствуя ему всей душой. Хотя прежде ни он, ни Егор Кузьмич, ни Селивёрст Павлович при мне никогда этого не рассказывали, но я всегда считал, что Тимоха, несмотря на свою резкость, ехидство непомерное, лукавство, человек добрый, сердечный.

— Ты давай, Ефимушка, теперь про себя сказывай. — Тимоха долго не мог ехать молча. — Мой сказ, видишь, короткий, на дорогу целую не хватило. — Он грустно и легко улыбнулся, видно, за столько-то лет перегорело в нем горе…

— У тебя небось поинтереснее нашего, всякое случалось?

— Давай, Ефим, чай, куролесь что-нибудь веселое, — откликнулся Афанасий Степанович, — от Тимохиных бед у меня под тулупом спина стынет…

Ефим Ильич смутился и сказал неуверенно:

— Да вы ж все знаете, сколько я вам рассказывал, целые вечера напролет.

— А то, что знаем, чай, и не говори, — охотно согласился Афанасий Степанович, — про Днепр исключи, про Буг тоже, и про Курскую мы слышали. Как ребята в Прохоровке стояли, помним и, чай, как фашистские танки шли на вас полным ходом, скорости не сбавляя, а вы лупили их до красноты орудий, до мякоти дул.

— Да ты, я вижу, лучше меня все знаешь, — улыбнулся Ефим Ильич, — словно рядом в одном окопе был.

— Ефим, ты давай-ка сегодня про Херманию, туда, ближе к Победе, — предложил Тимоха, — там дни-то были уж повеселее, солнце Победы полной зарей поднималось. Как нас жали к Москве, не надо. Давай про Херманию, как мы там Победу добывали…

— Может, тебе, Тимоха, чай, еще и без смертей? — добродушно улыбнулся Афанасий Степанович. — Больно ты охоч до грома оркестров.

— Война без смертей не бывает, как святки без девичьих поцелуев, ты, Афанасий, меня не подкалывай, все бы тебе только вышутить хороший разговор.

Ефим Ильич придвинулся спиной к Афанасию Степановичу и так сел, чтобы говорить можно было без большого напряжения в голосе.