Арсений Ларионов - Лидина гарь

Я выскочил на крыльцо и вижу — сидит она в сугробе возле медведя и гладит его рукой. Я подождал секунду-другую да и окликнул ее, но она не отозвалась и даже головы не повернула в мою сторону. Встала и пошла прочь, только сарафан ее бил по верхушкам сугробов, поднимая снежную пыль. Но чтобы не тревожить еще больше Селивёрста Павловича, я ответил ему, что нет никого возле медведя. Он застонал, заворочался и глухо сказал, с трудом выговаривая слова: «Как же она теперь одна-то будет ходить по этим лесам? Эх, горе наше, горе, лекрень его возьми… Ты его узнал, Юрья?» — вдруг тихо спросил он. «Узнал», — также тихо ответил я. «Мужикам-то ничего не говори, сердиться будут…»

— Ты чего, Юрья, примолк? — Тимоха толкнул меня в бок. — Будто ничего не слышишь. — И, отвернувшись от меня, спросил Ефима Ильича: — А медведь-то не старый наш знакомый? Ты, случаем, не опознал?

— Как же это я его опознаю, что он тогда, осенью здоровался со мной? Зверь как зверь, огромный только…

Ефим Ильич замолчал. И теперь уже никто его не переспрашивал и не тревожил, каждый молча переживал услышанное. Да и сам-то Ефим Ильич вновь был взволнован не меньше нас. Но больнее всех в эту минуту, возможно, было мне. Я ведь знал больше их и открыть им всей правды не мог.

Наступило долгое безмолвие, лишь тенькающий колокольчик на дуге да скрип полозьев пробивались сквозь оглушительную тишину. С правой стороны белым безбрежным полем начиналась Лидина гарь. Ветер вольно гулял по ней, срывая макушки снежных сугробов, и легко поднимал их в резком, стремительном вихре. Снега накрыли мертвую черноту гари, украсив ее сверкающей белизной. Она слепила глаза и своим долгим, нескончаемым однообразием клонила в сон. Только высокие обгорелые пни зияли как темно-водные проруби в январской реке, пугая невымеренной глубиной и сокрытой таинственной жизнью. Я смотрел на мелькающие пни, на изумрудно переливающийся снег, на прыгающую линию горизонта, где начинался темной стеной лес, и все навевало во мне тяжелую, непреходящую грусть.

Неожиданно выглянуло солнце, с трудом прорвавшись через плотную серую пелену зимнего неба, и ярко осветило белую гарь, позолотило гребни сугробов и покатилось лучами по всему полю, намеренно и шаловливо спотыкаясь о пни… А спотыкаясь, оно словно проникало в них, как в полые проруби. И там внутри, на высвеченной солнцем глубине, вдруг закрутились веселые хороводы хариусов. И уж во всех прорубях по всей огромной гари, как волшебное и радостное диво, летали они мячиками, сжимая и разжимая круг, игриво упираясь друг в друга лобастыми головками. Я улыбнулся, пораженный этой картиной и этими несчетными стайками хариусов, поразился, как они необыкновенно красивы в своем пестром чешуйчатом наряде, переливающемся в лучах медленно катившегося красно-медного солнца. Мне показалось, что не зимнее, а весеннее солнце светит на небе и теплый день веселит хариусов, вселив в них прежнюю беззаботность. Струйки тепла потекли по телу, словно мягкий, ласковый дождик своей нежной влагой окутал меня. Я не знал, сколько это длилось и сколько еще могло бы длиться, но неожиданно посередь гари, в большой зияющей проруби появилась зубастая щука и стала колом на всю многометровую глубину. Наши глаза встретились. Она смотрела на меня тускло мерцающими зрачками и тяжело дышала. Жабры ее, как мощный горн на старой кузнице, вздымались и медленно опадали. Она лениво повела плавниками, чтобы не потерять меня из виду, и по-прежнему неотступно смотрела мне в глаза долгим, тяжелым взглядом. Чего она привиделась? Страшна как смерть. Почему Селивёрст Павлович ее жалеет и говорит, что без нее и хариусов не будет. Странно? Я так его об этом и не спросил. Боже, какие у нее жуткие глаза… Но тут на гарь налетел легкий ветер, закрутил поземкой, накинул матово-белую пелену на проруби и припорошил снежком оскаленную пасть щуки. Все внутри меня отяжелело, и страх сдавил грудь, я невольно повернулся на другой бок, чтобы не видеть ни гари, ни мелькающих прорубей, ни леденящих зрачков щуки…

Дорога уж всем порядком наскучила, каждый про себя думы все перебрал. И Тимоха, желая вызвать Ефима Ильича на скорый разговор, спросил, явно не без подвоха:

— Слушай, Ефимушка, неужто ты и впрямь на войне-то страху не знал, как ты тут нам объявил. Аль все ж бывало, что и подштанники к мокрой заднице прилипали, — и хохотнул, мотая бороденкой.

— Ты сам-то, Тимоха, на какой войне был?

— А, почитай, ни на какой, — благодушно ответил Тимоха. — Не взяли, непригодный я человек, едёна нать. Раз был арестован белыми и сидел у Артамоновых в сарае. Так по человеческой глупости даже расстрелять они меня грозились, но я ночью сбег. А в бою-то единожды лишь участвовал за всю жизнь — против белой банды Кости Пузана в двадцатом году. Весной это было. Ночи светлые стояли. Пузановцы, видно, в распутицу сидели в Тайболе, истосковались и пошли шарить по всем деревням. Где убьют красных — председателя сельсовета иль уполномоченного, а где лошадей уведут, скотину зарежут, дом спалят и просто ограбят амбар. Зачастили они и в Лышегорье. Все хотели взять твоего батьку, слышь, Ленька, что говорю.

— Слышу. — Ленька заворочался в санях и повернулся к Тимохе.

— Да-а-а, Семен-то Никитич только вернулся из Питера, большевиком был, партейным, его и председателем сельсовета сразу же избрали.

Мужик хороший, работящий, заботливый, понятливый, как есть партейный большевик. — Тимоха сказал это с большой, сочувствующей печалью. — Наделы земельные тогда провел по советским законам, справедливо, и пожни, и пашни, и вырубки под новые пашни поделил на каждый дом. Людям, кто победнее, — земли получше, кто побогаче, — надел их прежний, идущий от тех времен, царских, урезал до равного с бедняками. Бедным против богатых как быть сильными-то хочется… Эка, тришкин кафтан, охота человеческая. Да-а-а. — Тимоха о чем-то подумал своем и явно потерял нить рассказа.

— Ты же про бой собрался рассказать, — напомнил ему Ефим Ильич.

— Так вот Костя Пузан, — послушно, без обычных своих отговорок, продолжал Тимоха, — все хотел взять Семена живьем. «Это, — говорит, — красная зараза, вошь питерская забралась к нам… Раздавить ее надо, чтоб людям умы не смущала, да-а-а…» А у банды было одно неудобство, жировали они за рекой, и чтоб в Лышегорье попасть, им надо было через Мезень переправиться на виду у всего села. А пока пузановцы переправлялись, Елукова всегда успевали предупредить об опасности. И ни разу им взять его не удавалось.

— И что же, они приходили, разбойничали и уходили, а милиция где? — недоумевая, спросил я Тимоху.

— Милиция-то далеко в Мезени, пока она наедет. А потом, что пять человек против такой банды — как заяц против стаи волков. И заботы у них на весь уезд. Долго они ловить не могли, Тайбола-то у нас вон какая, гуляй, сам черт не сыщет. А Пузан-то все лихоманит и лихоманит. Запросили тогда из Архангельска отряд красноармейцев. Ждали, что он вот-вот со дня на день подойдет. А банда словно чувствовала, что последние деньки доживает, пришла в Лышегорье ночью, и не из Тайболы, а по Мирскому тракту, со стороны Пинеги, уж не знаю, где они там были, кого грабили. И прямиком — к дому Елукова, тут-то и взяли они Семена. Решили его увезти с собой. Для верности Костя Пузан закрыл его у себя в поветной избушке и охрану поставил. Жена Семена Афимья прибежала ко мне: «Ангель мой, спасай, забрал Пузан родимого…»