Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Юрья, может, ты начнешь? Ефимушка молчит что-то. Давай ты рассказывай, не томи душу…

— Чай, страх-то у вас прошел, — улыбнулся Афанасий Степанович. — Аль нет, дрожит еще душа, как у Тимохиного беса?

И все весело рассмеялись.

— Да, страху-то натерпелись, чего доброго. На войне так не дрожал, как сегодня, будь он неладный, этот медведь, — совсем грустно сказал Ефим Ильич.

— А не думаешь того, что на лабазах мы его и поджидали? — вдруг перебил Афанасий Степанович. — Может, тот? — настойчиво спросил он и в упор, обернувшись, поглядел на Ефима Ильича.

— Клеймо личное ты ему поставил? — неожиданно рассердился Ефим Ильич.

— Да я ведь что? — виновато осекся Афанасий Степанович. — Боюсь, другие поставили. Поглядим… Юрья что-то его не признал. А я думаю, что это наш супротивник.

— Не сердись, батя, — Ефим Ильич, видно, до сих пор не мог успокоиться и явно нервничал, — не сердись, может, и тот, а может, кто его знает. — Он раздосадованно швырнул недокуренную самокрутку в снег.

— А как вышло-то все? Чего молчишь? — не унимался Тимоха. — Давай, Ефим, начинай. А ты, Юрья, слушай да подсказывай, если что существенное выпадет у Ефимушки. Валяй, Ефим, валяй.

— Да просто вышло. Совсем без всяких даже хитростей. Объезжал я лесников, думаю, дай-ка загляну на мельницу, посижу с Юрьей и Селивёрстом, заговорился, да и ночевал у них, — говорил Ефим Ильич глухо, прикрываясь от ветра воротником тулупа. — Утром встал рано, лошадь у меня в Усть-Низемье была оставлена на колхозной конюшне. Селивёрст мигом печку растопил, чайку согрел. Посидели, почаевничали. Тут и Юрья встал, тоже к столу присел. Луна уж стала меркнуть на просветлевшем небе, когда на двор вышли. Селивёрст намерен был проводить меня немножко. Отошли, может, метров пятьдесят, вдруг за спиной у нас кольцо на двери звякнуло, и так громко. Мы насторожились. «Ветер, что ли?» — решил Селивёрст. Остановились, послушали. Дверь неожиданно хлопнула, и кольцо опять звонко ударилось о металлическую набивку. «Может, человек какой? Дай глянем, как бы Юрью не напугали», — говорит Селивёрст. А сам через плотину к мельнице возвращается. Я, понятное дело, за ним. Он поднялся на крыльцо, открыл дверь и скрылся в темноте сеней. А вот как все дальше-то вышло, я и не заметил. Только вдруг вываливается он на крыльцо в обнимку с медведем.

Я оторопел, и такая бабья боязнь взяла меня — стою, и двинуться не могу, и что делать не знаю. А Селивёрст держит медведя за горло на вытянутых руках, чтобы тот пастью его не взял, и все пытается его оттолкнуть, высвободиться.

— Эко, лихо, тришкин кафтан, он что же, Юрья, к тебе в избу впёр? — удивился Тимоха.

— Не успел, я даже и не слышал, как он в сенцах шарил. Когда дедушка закричал, я тогда и выскочил на крыльцо. А уж тут вовсю драка шла…

— Да, так оно и было, — продолжал Ефим Ильич. — Бросился я в избу за ружьем. Выскочил обратно. Ни Селивёрста, ни медведя. Кричу, Юрья, где они. А он, бедняга, в одних носках — одеться-то не успел — прыг с крыльца, я за ним. Сугробы у мельницы, под косогором, слава богу, нырнешь не вынырнешь. Гляжу, они в этих сугробах-то, как дети малые, и катаются. Только пыль клубами стоит. То один сверху, то другой. А медведь, разъярившись, все по спине Селивёрста гребет да гребет и стонет. Вскинул я ружье. А Юрья под ухом кричит, дедушку убьешь. И правда, куда стрелять-то, ядрена мать! Посудите сами?! Не ровен час, уложу обоих. Комедь, да и только. Хоть плачь, хоть смейся. А Селивёрст умоляет: «Погодь чуток, не промахнись». Я и жду, когда медведь опять сверху будет. «Тогда, думаю, и бахну…» Да где тут?! Прошу, Юрья, нож неси, а сам опять пытаюсь с ружьем примериться, но вижу, ничего у меня не выходит. Чувствую, слабеет Селивёрст на глазах, хоть сам голыми руками берись за медведя.

— А чего же ты не взялся, сила у тебя есть, чего рот-то, лешак эдакий, разинул?! — рассердился Тимоха. — И так уж затянул дело-то. Окажись на месте Селивёрста мужичонка вроде меня, был бы полный каюк с таким копухой. С тобой только смерть и искать, ружьем бы его огрел по башке тупой, и делу конец, едёна нать.

— И пошел, и пошел, ты хоть послушай, что было, тут любой на моем месте замешкался бы…

— Ну, валяй, копуха, и ты, Юрья, тоже уж смекнуть не мог, что почем… — Тимоха недовольно махнул длинным рукавом шубы. — Загубили мужика, лешаки эдакие.

— Нет с тобой никакого сладу, Тимоха. Послушай. И на Юрью не греши, он быстро обернулся и нож принес. Сунул мне его в руку, и как раз Селивёрст с медведем опять уж во весь рост встали. Но медведь все так же его в обнимку держит, рычит, упирается, головой крутит, а Селивёрста не выпускает, лапы, как замок, на спине его соединил.

Я тогда мигом подлетаю к ним, желая приноровиться и ударить медведя. А Юрья вдруг умоляюще закричит: «Обожди, Ефим, обожди, не ударь ее…» Я удивился, глянул, нет никого… Бредит, думаю, что ли, со страху… А тут и Селивёрст сам: «Голубушка, ты отойди, видишь, медведь-то мало что понимает, не поможешь ты ничем. Убить его надо. Отойди. Силы меня покидают…» Ну, думаю, чудеса. Они кого-то видят, а я нет… Юрья уж у меня на руке висит, и все свое «обожди»… И плачет, слезами заливается. А Селивёрст неожиданно застонал так жалобно-протяжно, и тяжко так, видно, мочи совсем уж не стало у мужика… Тут я наконец, как от обморока, пришел в себя, Юрью откинул в сугроб, изловчился да и сунул нож под лопатку медведю…

— А женщина-то куда делась? — нетерпеливо спросил Тимоха. — Юрья, а ты что молчишь? Кто это была? — Он резко толкнул меня.

— Да не видел я никого… — Мне было неприятно, что Ефим Ильич рассказал это. Я почему-то был уверен, что он промолчит. — Ему, должно быть, просто послышалось, в такой момент чего только…

— Ничего мне не послышалось, да и потом, чтобы ты вцепился мне в руку, не от страху ведь?.. — Он посмотрел на меня внимательно и, видно, заметив мое недовольство, сказал: — Да впрочем, кто его знает? Не до нее было, пришлось повозиться, пока Селивёрста из лап медведя вызволил. Потом в избу его с Юрьей отнесли, на кровать положили. А Селивёрст что-то все бормотал про себя, видно, в полузабытьи пребывал. Я оставил Юрью возле Селивёрста и — скорее в деревню — лошадь подогнать. А когда вернулся, уж никого не видел.

— Не сестра ли твоя была там, Ефим Ильич?

— Ну и язык у тебя, Тимоха, чистый хлам… Думаешь, все видениями живут, как ты… — сердито ответил Ефим Ильич. — Вон спроси у Юрьи. Если что-то было, так он лучше меня знает.

Я промолчал, вступать в разговор мне совсем не хотелось. Все было обострено в моей памяти, и утренняя картина жила еще своим неугасшим светом. Шатуна я узнал сразу, как выскочил на крыльцо. И все внутри меня обожгло мгновенной пронзительной болью страдания и сочувствия. Но даже в тот трудный момент не было у меня к нему палящей ненависти. Я лишь успел подумать, что не случайно Селивёрст Павлович тянул с медведем, катался с ним по сугробам, видно, хотел образумить его. А тут еще Лида.