Арсений Ларионов - Лидина гарь

— А почему вы думаете, что это он? — робко возразил я.

— Афанасий Степанович мне описал его, но я ему не признался, что это твой дружок, с которым ты по весне встретился. Уж кто-кто, а Селивёрст промахнуться не мог, пожалели вы бедолагу… Да зря. Он теперь не успокоится. Попил молодой кровушки, сил набрался, войдет во вкус. Помяните меня, скоро о его делах услышите. Он ведь и в дом, и в скотный двор залезет.

— Прав, Миша, прав. Промашка вышла, пожалели, надо его чикнуть. До беды недалеко…

— Если встретится, я чикну, не пожалею дурака… — И почему-то с грустью в голосе прибавил: — Вот так, Юрья, всегда добро и зло в обнимку ходят…

— Почему? — удивился я.

— Это разговор долгий, да и не дорожный. Поговорим как-нибудь, при случае, не торопясь. Только скажу тебе, и добро, и зло внутри нас, а мы его почему-то всегда ищем вовне.

— Миша, ты определеннее, что значит «внутри нас»? Один несет добро, а другой — зло? В обнимку, в одной душе человеческой — это редко бывает.

— Не меряй людей по нам, северянам, — возразил Михаил Игнатьевич. — У нас другая стать и порода человеческая, в других условиях мы проживаем. Здесь земная природа выправляет злыдней человеческих. Так, брат, не везде ведется, и, как добро и зло в одном человеке в обнимку ходят, я насмотрелся, хватил лиха на дальней стороне.

— Так живи дома, — рассмеялся Селивёрст Павлович.

— Теперь уж куда двинусь. Силы поубавилось, чтоб Землю шагами обмеривать. А глянуть, хоть одним глазком, было бы интересно, но только лет через тридцать, когда окопы совсем травой зарастут и новые люди, что в эти годы, после Победы, народились, вырастут и в жизнь войдут.

— Далеко заглядываешь, такого на Руси еще не бывало. Все кто-нибудь да лезет к нам…

— Да я и не чаю, что доживу до тех времен, — Михаил Игнатьевич приостановился и повернулся к Селивёрсту Павловичу, — душа стала болеть, грызет что-то изнутри и все…

— Может, устал от деревни, посидишь на Нобе, походишь по лесам и отойдешь…

— Нет, Селивёрст, это не усталость, предчувствие чего-то грозного, рокового.

— Ты не запугивай себя, по осени мне тоже всегда смерть грезится. — Селивёрст Павлович сочувственно толкнул его в бок. — Юрья, давай-ка поворачивай, паренек, а то я беспокоиться буду.

Он поцеловал меня, пощекотал застывшей колючей бородой мой нос, как это всегда у него получалось, мягко и нежно, и легонько подтолкнул к Михаилу Игнатьевичу. Тот протянул руку:

— Не жалей шатуна, Юрья. В нем добро и зло точно в обнимку, я чикну его, чикну, не сумлевайся…

Я промолчал, мне не нравились его слова и его настойчивость в желании расплатиться с медведем. Не выпуская руки, он внимательно посмотрел на меня, и я поразился, вдруг увидев в его глазах расширяющуюся гнетущую тень, будто тщательно скрываемая боль дошла до белков и накрыла их чернотой…

— Только трактом иди до самой деревни, Юрья. Лесной дорогой не ходи, — наставлял Селивёрст Павлович.

Я отбежал от них и обернулся. Они, видно, стояли в ожидании, и враз оба взмахнули руками. Я ответил им и полетел вприпрыжку к деревне, но за первым же поворотом перешел на шаг, мне хотелось подольше побыть одному, подумать обо всем случившемся за последние недели, постоять возле старых сосен, где мы несколько ночей поджидали медведя, заглянуть в перелесок на могилу Вербы. И хотя я пообещал Селивёрсту Павловичу идти трактом, на перекрестке, не раздумывая, свернул на лесную неезженную дорогу. Ветер пуржил, ходил вьюнами между деревьев, пронзительно завывал, но во всем чувствовалось легкое настроение первоснежья. Оно передалось и мне. С душевной приподнятостью я ощутил морозный воздух, бодрящий и успокаивающий.

А может, где-нибудь тут, думал я, совсем рядом на бору под старой елью лес спрятал шатуна. Забравшись в теплую берлогу, разгоряченный от жары, он спит, ворочаясь томительно и сладко. И, возможно, ему грезится гон, осеннее буйство, удачная охота… Вновь всем телом он чувствует мощный прилив сил. И легкая радость окутывает его. Вновь видит ярко-красную зарю, как в день отчаянного гона…

Мыслью я невольно возвращался к весне, опять испытывая удивительное чувство от встречи с шатуном, от игры с ним и шалостей его. И где-то в глубине души был убежден, что Селивёрст Павлович наверняка знает, как Лида привязана к шатуну и смерть его была бы для нее наверняка мучительной. А может, для нее столь же мучительна смерть Вербы? И Лида сочувствует нам всем, только мы об этом не знаем. Может, ей тоже хочется покарать шатуна…

Дорога неожиданно вывела к неубранным лабазам, к ручью, уже покрытому льдом, к белой березовой изгороди. Снег повсюду накрыл землю и унес последние следы трагической гибели Вербы… Я с печалью стоял на пригорке под старыми соснами и смотрел в безжизненную заснеженную даль. И опять думал о Вербе, о Лиде, о Селивёрсте Павловиче, и неожиданно почудилось мне, будто совсем рядом земля наполнилась гулом и разнеслось над пустым лесом веселое, звонкое, до боли знакомое ржание. И вот уже божественные, бессмертные кони Зевса, широко выбрасывая сильные длинные ноги, летят навстречу, оставляя за собой снежное облако. А впереди всех, горделиво вскинув лохматую гриву, несется Верба.

Не добежав до ручья, перед березовой изгородью, они вдруг оттолкнулись, стремительно взмыли ввысь и, распластавшись в небе, как могучие, ширококрылые птицы, легко парят над дорогой, лесом, поляной, зовут меня с собой. И никто не властен их погубить.

Почувствовав что-то неладное в настроении Михаила Игнатьевича, Селивёрст Павлович уговорил его пойти с ним на мельницу, а уж, мол, потом дня через два-три он, напрямик, через кряж доберется и до своего охотничьего угодья. Михаил Игнатьевич отговаривался, но в конце концов согласился, и теперь, вспоминая свое житье-бытье на мельнице, не жалел, что завернул к Селивёрсту Павловичу. Из всех их долгих бесконечных разговоров больше всего его поразили рассуждения Селивёрста Павловича об Аввакуме. Сам он так никогда не думал, ему представлялось, что это был просто упрямый поп. А тут вдруг такие дальние горизонты в заботе об Отечестве… И эти неожиданные записки Шенберева, которого он хорошо помнил и даже говорил с ним несколько раз о стихах, о Пушкине. Но ему и в голову не приходило, что ссыльного может интересовать судьба Аввакума…

Уже два месяца он жил в своей охотничьей землянке. И первое время все порывался сходить к Селивёрсту Павловичу и продолжить разговор об Аввакуме. Протопоп его преследовал в мыслях и днем и ночью, снился ему, даже однажды вместе с ним во сне горел на костре. Михаил Игнатьевич проснулся от собственного дикого вопля. Чтобы освободиться от утомительных наваждений, он решил сходить в Лышегорье, а возвращаясь, заглянуть к Селивёрсту Павловичу. Но возвращался он нагруженный хлебом и охотничьим провиантом, при такой поклаже давать крюк в двадцать километров — тяжело. И он отложил встречу с Селивёрстом Павловичем до следующего раза.