Арсений Ларионов - Лидина гарь

Тимоха еще пролежал несколько дней в постели, однако здоровье его круто пошло на поправку, только по ночам иногда мучили кошмары, но уже не столь изматывающие. Он выглядел и лицом свежее, и бойчее зазвучал голос, как прежде живой, ехидный и жесткий. Когда я к нему приходил, с первых же слов он вспоминал Вербу. Тяжело нам всем было. Лишь Селивёрст Павлович все эти дни не проронил ни слова ни о шатуне, ни о Вербе. А сам я этого разговора с ним тоже не заводил.

Так прошло недели две, а может, и чуть больше. Выпал первый снег. Селивёрст Павлович собрался на мельницу, а я, как всегда, пошел его провожать до ручья Кобыляка. По дороге мы решили завернуть на могилу Вербы. За конюшней пересекли лесок и вышли на прогалину. Кругом чернела свежая земля. Столбик с дощечкой был откинут в сторону. Могила вырыта, на дне на еловых ветках лежала застывшая голова Вербы.

— Уволок-таки! Ты подумай, и тут взял верх. Выждал и уволок!

Селивёрст Павлович совсем беззлобно, лишь с тихой печалью, добавил:

— Эх! Верба, Верба! Горе ты наше, горе… Вот тебе и вербное счастье, вот тебе и вербное воскресенье, даже мертвой покоя не дают.

Я побежал в Лышегорье. Принес лопаты, мы вновь зарыли могилу, водрузили на место столбик с дощечкой. Постояли, обнажив головы, и двинулись к тракту.

— Вот тебе и шатун милосердный, покойников потрошит, лекрень его возьми. — Селивёрст Павлович горько ругнулся, он был совсем расстроен. — Да это я, старый дуралей, все еще сердцем живу, жалостью. Надо же ему было из лесу-то, лешаку, выскочить прямо подо мной. А как увидел рваное ухо да ошейник белый, ружье не наводится, и все. Ну, будто за меня кто-то метит не в затылок ему, а в заднюю лапу. Он ведь, пожалуй, не успокоится, так и будет всю зиму шалабродить… Верба ему аппетит разохотила, то и гляди теперь, залезет кому-нибудь в хлев. Ты, Юрья, скажи Ефиму, пусть покараулит.

Селивёрст Павлович вздыхал, и на сердце у него, видно, тяжело было.

— Неужели медведь лишь чутьем так ловко обхитрил нас? Ведь во всех его действиях больше было разумного…

— По его месту в природе и ум ему воздан, — ответил мне Селивёрст Павлович. — Все же он властитель леса, лекрень его возьми, — он чертыхнулся опять сердито на свою жалость. — А чтоб он делал без ума, как бы властвовал… Тогда любая, мало-мальски юркая живность могла бы его вокруг носа обвести. Так в природе, Юрья, не заведено. Видишь, у ручья как он в одно мгновение все оценил: люди бьют сверху и сзади. Хоть и промазали, лапу пробили, но их там не возьмешь. И бежать некуда, второй раз могут не промахнуться. Э-э как! Он разом и плюх в ручей. Далеко не всякий человек так быстро сообразит. Он затаился и ждет, когда охотники на землю спустятся и к нему подойдут, уж тогда можно хитростью обойти человека или в открытой схватке помериться: кто кого возьмет. К этому он тоже был готов. А получилось все складно, будто и впрямь мы с ним договорились, как его вызволить. Вот Афанасий Степанович и заподозрил, тут что-то нечисто. Нехорошо, Юрья, получилось… Разошлась у нас душа с умом…

— Медведь скоро на целую зиму залезет в берлогу и уж ни на кого не нападет. А там придет весна, с ней — новая жизнь. Все забудут о медведе, а он, наученный горячей пулей, подальше будет держаться от людей и лошадей, разве не так?

— Оно, может, и так. Но рассудил ты, Юрья, лишь умом. А душа имеет жизнь свою, другую. И все мы — ты, я, Тимоха, Афанасий Степанович — еще долго не забудем Вербу именно в душе. А может, и до конца дней наших не забудем, и виновника смерти ее — тоже… Душа человеческая памятливей, мягче, податливей, просторней, привязчивей, наконец, гибче ума. — Он говорил медленно, словно хотел, чтобы слова его дошли и открыли тайный смысл истины, глубоко скрытой от меня. — И сила душевная бывает величественнее, могущественнее, чище, яснее и благороднее силы ума, И только в доброй душе живет нежность. Редчайшее душевное свойство. Заметь, человека умного мы чаще всего лишь уважаем, а душевного — всегда любим! Любим, Юрья. Вот она, штука-то какая необъяснимая. Вот столь глубока разница между умом и душой. А все отчего, думаешь? Молчишь. А я думаю, душа — страдалица. Она и посочувствует, и пожалеет, и приласкает, и приголубит, в ней и нежность, и ласка, и любовь, и долгая память. Душа бывает безмерно глубока, как океан, в страданиях наших и, как воля океана, всегда неожиданна. А ум любит властвовать, подчинять. Он сдерживает душу, как говорили великие греки — помнишь, мы читали с тобой в речах Сократа — ум, властвуя, лишает душу божественного стремления, легкого, податливого, возвышающего человека, как особь на земле редчайшую. И все же лишь добродетель душевная греет наш ум.

— Но ведь мы ценим людей за ум. Как бы мы жили, отдав себя целиком только душе?

— Этим, Юрья, и велика природа человека, что в нем не угасает единоборство души и ума. То и другое, в разной степени, не дается человеку изначально. Хотя от рождения сущность нашу составляет все-таки душа. Она живет, трепещет еще в утробе матери. А ум когда еще проснется у ребенка. Но с годами то и другое вырастет. Однако если душой человек может вырасти и среди своих близких, в семье, то умом — только в семье, особенно семье людей простых — не вырастешь. Знайка бежит, незнайка лежит, для ума дорог почин и поиск. Уму простор нужен, людская помощь нужна, общее участие. Мало у простого человека собственных сил, чтобы он без помощи сам мог возвыситься умом. Простые люди, Юрья, такие, как мы с тобой, должны расти на миру, под сочувственным оглядом всех, под благотворным солнцем ума лучших людей… Хорошо, что у тебя еще все впереди. А у нас с Егорушкой в твои-то годы лишь желание ненасытное было: поучиться бы, уму-разуму набраться, книжки умные почитать. Да не привелось за партой посидеть и двух лет. Самоуком все постигали. Не лучшая школа, прямо тебе скажу, далеко не лучшая. Потому самоук — не выход. Нет. Нужны были условия, чтобы все дети в школах повседневно, без всякого исключения, уму-разуму учились, преодолевая темноту и дикость. Дело это кропотливое, тяжелейшее и дорогостоящее. Да особенно если оно начинается в бедности кромешной, как было в России нашей матушке. А чтоб все же начать эту величайшую работу — надо было государство такое создать, чтоб оно силой закона и власти своей заботилось, чтобы все люди имели возможность расти умом и душой, чтоб ум целого народа был творцом, созидателем в технике, науке, культуре, чтоб он создавал богатства, которые равно определялись всем, и чтоб душа каждого в согласии с умом росла и возвышала человека. О таком-то порядке вещей мечтали до нас самые светлые умы в течение многих веков, но только нам суждено было начать эту новую жизнь. Дух мятежный веками скапливался в народе нашем, повергая то в печаль, то в тоску, то в безысходность горемычную. И сколько, казалось бы, должно было утечь беспутно потерянного времени, прежде чем дух этот возымел силу великую и явился как дар… А явившись, столь дерзко останется с людьми навеки, если они, конечно, сумеют постоять за просветление умов своих. Так было с нами… Мы мотались по всем фронтам гражданской войны, дрались как бешеные, удержу не зная в жестокости. Все-таки русскому русского убивать — эдакая чернота среди белого дня. На роду нам не написано ходить стадами друг против друга. А тут вот случилось. Идешь врукопашную и все разглядишь — косматую бороду, русые волосы, нос уточкой и глаза тихие, без злобы… А схватимся — и жалости никакой.