Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Это почему же? Ведь все-таки свои — русские. Что же за бешенство такое бывает с человеком, когда ни ума, ни сердца нет?

— Бешенство, говоришь? Нет, Юрья, то, можно сказать, свет в глазах у нас был. Ведь на такое братоубийство, против единокровных-то, можно идти только ради дела великого, святого! Что выше стоит всякой родовой, национальной принадлежности.

И это святое — была для нас новая жизнь, жизнь не только наша собственная, и внуков, правнуков, праправнуков… Новая — при которой государство первейшей своей заботой считает рост и процветание ума и души, духовных начал всех простых людей из поколения в поколение. И порядок такой отныне извечен! Это возвышало нас над собственной же жестокостью. Не одним днем и годом мы жили, а будущими счастливыми столетиями освобожденного ума миллионов людей — ради этого можно было пострадать, незазорно было умереть! Не кусок на каждый голодный рот прельщал нас. Делить все поровну сложно и при бедности, и при богатстве — всего на всех не хватит. Как ни примеряйся, как хитро и умно ни дели… Этот день не близкий… И придет еще не скоро, мы знали это и не спешили. Но мы чувствовали, что настал час — за нами могла открыться новая многовековая жизнь русского народа, и уступить было нельзя, живот надорви, умри, но — выстой! И выстояли. А домой вернулись — с коммуны начали, с куска хлеба, чтобы в каждом бедняцком доме он был. Много надо, чтобы простые люди через все потолки бедности и унижения к ясному солнцу пробились… Нелегко мы живем, разное с нами случается, жизнь-то, Юрья, делают люди. Даже вон у нас в деревне все враз не повернешь… Не такое простое дело творить добро для всех, чтобы у каждого кусок хлеба был и жилище над головой, а у детей — надежда на будущее — образование, на взлет ума и таланта. Охотников повернуть назад, к наживе, тогда хватало, и теперь их немало, с ними зорко надо глаз держать и ухо востро, они быстро гибельную нору подкопают. Слаба в этом природа человека, но не народа. А духом владеет народ, он-то и будет поднимать новые и новые поколения людей к осознанию величия справедливости, добра. Понимаешь ли ты меня, Юрья, может, и не понимаешь еще, но слова мои запомни…

— Почему тогда Старопова делом распоряжается?

— В том-то, сынок, и загвоздка. Над тем еще Ленин бился, чтобы власть была в руках людей справедливых, некорыстных, стойких перед слабостями людскими. Вот оно, в чем штука. И думал о том крепко, как оградить волю и власть народную от староповых. Все же они просачиваются, ловчат, юлят, хитрят. Но в главном, Юрья, мы от цели не отступаем: вон как пошел в рост ум людей, свободно взлетел, как птица, выпущенная из долгой неволи. И глянь, какие несметные открылись богатства, какие возможности, как далеко шагнули мы вперед и как еще шагнем, когда народ откроет и разовьет все свои таланты! Земляк наш, Михайло Ломоносов, верно славил умы из народа, знал им настоящую, великую цену.

— И каждый человек действительно может возвыситься умом и сердцем?

— Каждый-каждый, — сказал он как-то особенно взволнованно. — А когда это случится, эх, от высоты такой голова закружится. Какое чудо еще откроется перед людьми! Еще на твоем веку, Юрья! Какое чудо, какое вешнее половодье талантов. Если уж на моем веку душа человеческая стала ровнее, глаже, размереннее, возвышеннее в своих благородных порывах, достойнее, то в будущем жизнь ума и души будет еще сложнее, богаче, в чем-то, может, и противоречивее… Не все вышло, как мы хотели, как мечтали, но велик ли срок — не прошла еще и одна человеческая жизнь, мы хотим уже пожинать урожай, а он, как вековой лес, растет поколений пять-шесть человеческих. Одно только несправедливо: великие идеи не всегда при утверждении своем имеют таких самоотверженных, настойчивых, несгибаемо преданных последователей, как при возникновении…

Я слушал его, но никак не мог понять и почувствовать, когда же наступает тот момент, что ум и душа объединяются в удвоенную силу, сообщая жизни человека согласие и душевный покой…

— Это мера каждого человека. Сам он должен почувствовать, что в нем совершается, — ответил Селивёрст Павлович, выслушав меня. — Ведь человек будет образованный, воспитанный, способный сам в себе все наблюдать и контролировать. Видишь ли, ум берет верх над душой — опасность такая может быть, — когда только об уме проявляют большую заботу. Ум иссушает душу, и душа вянет, человек чахнет, как дерево без солнца и влаги. Оттого и заботиться надо, чтоб ум и душа мужали ровно, жили в согласии, возвышая человека в его лучших достоинствах умственных и душевных. Душа — глубока, а ум — прозорлив. Это и есть благомыслящий человек…

Он замолчал, думая о чем-то своем, вызванном, возможно, нашим разговором… В этот момент кто-то громко окликнул Селивёрста Павловича, мы обернулись. Поспешая, нас догонял Михаил Игнатьевич Михеев.

— Чего ты так запыхался? — улыбнулся Селивёрст Павлович, приветственно протягивая руку Михаилу Игнатьевичу.

— Ну вы и ходоки! Видел, как мелькнули на горке, и вот уже минут двадцать жму…

— А мы вроде бы и не торопимся, так тихонько, за разговором…

— Не на мельницу ли отправились?

— На мельницу, а Юрья меня провожает. Э-э, да уж Большие поляны, — спохватился Селивёрст Павлович. — Ты, пожалуй, Юрья, поворачивай назад, далеконько ушли.

— Брось, Селивёрст, тревожиться попусту. Чего тут пареньку пробежаться. Миг один. Пусть пройдет с нами до Койнасского ручья, а оттуда и повернет.

— До ручья далеко, вот если до следующего пригорка, — неохотно уступил Селивёрст Павлович.

И рядышком, заняв дорогу от колеи до колеи, мы двинулись дальше.

— Как Тимоха? Отошел после встречи с медведем? — спросил озабоченно Михаил Игнатьевич.

— Полегче стало, лекрень возьми этого шатуна, — ругнулся Селивёрст Павлович, — чуть ведь не загубил нашего Тимоху. Мог быть смертельный исход от сильных переживаний. Такая у него болезнь проклятущая.

— А я ведь этого медведя знаю, — лукаво улыбнулся Михаил Игнатьевич, — случалось и целоваться с ним, почти нос к носу выходили. Он с белым ошейником и рваным ухом. Шатун. Всю зиму шалабродит. Не раз ко мне в землянку лез, да я его быстро отвадил.

— А чего ты, Миша, избушку не построишь? — вдруг спросил Селивёрст Павлович, будто и не слышал о медведе. — Уж сколько зим охотишься на Нобе?

— Да немало, как вернулся из «бегов»…

— Не сердись на Тимоху, он ведь про бега-то сгоряча.

— Что ты меня утешаешь? Один ли Тимоха так думает… — И неожиданно обратился ко мне: — Юрья, ты, браток, крепись духом. Жалко Вербу, всем жалко. Будто сад яблоневый, расцветающий на глазах, загубили. И табуна «мезенок» не будет. Понимаю тебя, ой, как понимаю… Но ты крепись. А шатуна я при встрече чикну… Набаловался он.