Арсений Ларионов - Лидина гарь

— А если бы медведь напал на тебя? Ведь и так могло бы быть.

— Но опять же не из вражды, не по природе хищнической, а опасаясь, как бы я не опередил его выстрелом. Он ведь понимает, что я в руках держу.

— А вот мы целую ночь лежали на лабазах, его поджидая, что, тоже из азарта?!

— Нет, мы ждали хищника, ему природа его изменила, и стал он жадным до крови и ненасытным, лекрень его возьми. Не для того человек красоту создает, такую, как Верба, чтобы кто-то из прихоти своей губил ее, нет, не для того… А раз он порушил созданное умом и руками человека, мы его должны покарать. Медведь-то от рождения, Юрья, как мы с тобой, травоядный. Мед, малина, сладости, корни всякие — вот его наслаждение. И как все травоядные, он от рождения — милосердный, душой понятливый. Вот оно как. А хищником его делает жизнь несладкая, тогда в нем может и зверь возобладать…

— Что же, от несладкой жизни он и Вербу нашу порешил?

— И так могло быть.

— Тогда почему мы его убивать должны? Если он от плохой жизни?

— Чтоб неповадно было. Дай такому волю, он всю деревню завтра разорит.

— Ну уж и разорит?

— А что! Вот табуна, что мог бы с арабскими скакунами сравняться, у нас уже не будет. Можно ли так медведю поступать даже и при плохой жизни?! Красоту такую, как наша Верба, губить. Нет, это негоже, какие оправдания ни ищи.

— Тогда он враг наш?

— Эко куда взял. Само слово-то «враг» к природе, сынок, не применимо. Щука, скажем, кому она враг? Мне, тебе, хариусам?! Никому! Вот оно как, Юрья. Я тоже думал сначала, что она враг хариусам, и пристрелить ее хотел, чтоб защитить их. А оказывается, они в защите такой не нуждаются — я бы им, наоборот, вред нанес.

— Почему же это?

— Потому что в природе все по своим законам живет: растет ли, размножается ли, сопротивляется, защищается, умирает ли, — всему свой черед и своя от всех зависимость. Природа не знает вражды, потому как в ней высшее состояние — согласие всего. Одна жизнь от другой зависит нередко целиком. Кто знает, не будет в нашей запруде хариусов — и не будет щуки?

— Ну уж не будет? Сомневаюсь я что-то… Такая страшнота везде себе место найдет…

— Нет, в природе все взаимосвязано, живут хариусы, возле них щука… Согласие движет всем в природе, развивает, украшает, обновляет. А душа над всем властвует. Слово «враг» — это из нашей жизни, человеческой. В нем — слове этом — и жалость, и злость, и коварство, и хищность ума. Лишь люди, наделенные умом, могут стоять друг против друга до полного истребления или против животных — так что ни одного зверя или птицы на земле не останется. А в природе, у живого мира, такого не бывает. Вражьей изощренности ума природа не знает. В природе всеми поступками душа правит. Злая, жадная она у щуки — вот и имеет одно стремление все живое глотать. Так же и волки. А у медведя душа пошире, она и добро и зло вмещать может.

«И я так же думал, — отметил я про себя, слушая Селивёрста Павловича, — все сходится в узел добра и зла. Только почему душа всем правит?..»

— И у каждого — лошади, оленя, белки, собаки — душа своя, одинаковой промеж всех не бывает, — продолжал Селивёрст Павлович. — А душа, она всему приказчица, все делает неожиданным, разным, неровным. Ведь бывает, что звери плачут, как люди, потому как душа у них плачет. Не зря говорят, чужая душа — потемки.

— Так то говорят о человеке. А разве можно всем человеческим зверя наделять? Душа у медведя, у щуки? Не знаю. У Вербы была душа. Но мы и воспитали душу ее.

— Подрастешь, Юрья, узнаешь, пока прими на веру. А вот если речь зашла о человеке, то разве ты можешь сказать, что там, на душе, у него грузом лежит, а что — радостью? Да что говорить о чужой! А собственная-то разве всегда в твоей власти? Иногда умом-то понимаешь: «Вот так бы надо сделать, вроде бы так будет лучше, достойнее…» А не тут-то было. Вдруг делаешь все не так, как думал. И пересилить себя невмоготу, лекрень его возьми. Ну, будто кто-то ведет и ты как в клещах и освободиться не можешь. А это, оказывается, душа дело свое творит, вот и крутит да вертит тобой. Бывает и наоборот, душой тянешься к чему-то, греет тебя это, а ум, если он окажется сильнее, обязательно приглушит все позывы.

— Почему ум и душа в одном человеке могут жить розно?

— У одних людей они могут жить в полном согласии, и это люди понятные, хорошие, уравновешенные. А у других — ум и душа соперничают. Эти люди всегда разные, бывают и злые, и даже страшные в изощренности своей.

— Почему же?

— Ум и душа — они свой норов имеют. Ум бывает жестокий и сочувственный, завистливый и корыстолюбивый, светлый и дремучий, добрый и памятливый, малый и большой… Так же и душа все эти оттенки тоже может иметь, только ее проявления бывают еще тоньше, потому как она чувствам нашим — родник неизбывный. Сколько людей — столько умов, столько и душ… Схожести не бывает, хоть крупицей, но отличается один от другого. И хорошо, если душа и ум в лучшем как бы вровень друг с другом окажутся. А если вровень, но в худшем, лекрень его возьми. А если от души — лучшее, а от ума — худшее… Вот и поди разберись, все перемешано. Сколько людей — столько и сочетаний. Повторений не бывает даже у одной матки. Все дети — разные. И частенько так оказывается, что умом человек вроде бы светлый, а приглядишься, поживешь и видишь, что возле него не согреешься…

И чем настойчивее и яснее старался Селивёрст Павлович обнаружить передо мной всю сложность жизни человеческой и жизни природы, тем неотвязчивее меня преследовала одна и та же мысль, возникшая еще ночью на лабазе: «А что, если Вербу загубил медведь с рваным ухом, милосердный, которого я встретил весной?.. Лидин шатун?» А сейчас, под впечатлением разговора, я нечаянно произнес вслух закравшееся в душу сомнение:

— А медведя с рваным ухом мне было бы жалко, как и Вербу!

— И мне было бы жалко, — неожиданно ответил Селивёрст Павлович. — Но, если он виновник в гибели Вербы, мы должны его убить.

Сказал это Селивёрст Павлович настойчиво, но мягко, сочувственно, видно, и сам тоже мучился, и сомнения мои были ему столь же близки и столь же для него болезненны, как и для меня. Только договорить нам так и не удалось, усталый и совсем обессиленный, разогретый чаем и разговором, я уснул прямо за столом, на полуслове.

Однако снилось мне, будто мы снова на лабазе. Уже забрезжил рассвет, серый, дождливый. Селивёрст Павлович легонько толкнул меня и кивком головы показал на дорогу.

Внизу, метров за пятьдесят от нашей сосны, почти сливаясь с лесом, еле различимый в лунных отсветах, по обочинной тропе шел медведь. Словно что-то почувствовав, он стремительно отлетел за ель и затаился выжидательно, готовый к любой человеческой каверзе. Но выждав, снова, не торопясь, двинулся к нам, глубоко припадая по очереди на передние лапы. Он не крался, а шел ровно, спокойно, словно был уверен в своей безопасности. Только голова его была приспущена и настороженно ловила звуки. Он был под нами и сверху казался внушительно огромным… У меня даже кончики пальцев окоченели от нетерпения, так близко от нас он был теперь. И только тут я увидел, что пояс белой шерсти явственно обрамляет его шею… Меня будто молнией поразило: «Да это же шатун!» Я спешно потянул Селивёрста Павловича за рукав, чтоб он не стрелял.