Арсений Ларионов - Лидина гарь

Сильно оттолкнувшись на пригорке перед ручьем, медведь легко понесся в воздухе и уж на той стороне ручья передними лапами успел-таки хищно вцепиться в круп лошади. Она стремительно пошла по кругу, завертелась, потом, на всем скаку припав на колени, попыталась сбросить его. Однако теперь медведь готов был выдержать любую схватку, даже смертельную — но не уступить!.. Скоро он почувствовал, что лошадь ему попалась молодая. Хотя сил у нее много, но хитрить не умеет, тратит их попусту, того и гляди иссякнет… Он начал действовать смелее. Перекинулся передними лапами на спину и навалился всей своей тяжестью, пытаясь переломить ей хребет.

Она тревожно заржала, призывая на помощь. Медведь с опаской оглянулся, мгновенно вспомнив тяжелую схватку с кобылами. Однако сегодня он не сомневался, табун не станет отбивать оставленную лошадь. Жеребят здесь не было, а в осеннем табуне уж каждый сам за себя, редко сыщется смельчак, способный повернуть всех лошадей против зверя. А жеребец? Медведь посмотрел вслед табуну. Жеребец заботится о себе, летит, ног под собою не чуя. А вот он, пожалуй, мог бы и постоять за всех. Сила у него есть, но больно труслив, он ведь с испугу повернул на лесную дорогу, по тракту взять их было бы трудно. Но теперь никто не вырвет добычи, никто не изменит ее роковой судьбы…

Почувствовав, что настал долгожданный момент, он свалил ослабевшую лошадь, придавил ее к земле и твердым, гладким языком ощупал горло, выбирая место повернее. Она тяжело захрипела, и последний надломленный крик, как прощальный плач, взлетел над лесом… Молодая живая кровь упруго вырвалась из-под клыков и обожгла ему ноздри.

Он вздрогнул от неожиданности, но тут же торопливо припал вновь, ощутив пряный вкус горячей крови. И глотал ее жадно, захлебываясь. Оторвался лишь на секунду. И на весь лес раздался истошный, дикий, устрашающий вопль, будто каленым шомполом прожигали ему ноздри. Это был зов радости, победы и ненасытной жажды крови.

Медведь быстро пьянел, на какое-то мгновение даже почувствовал, что совсем захмелел, и устало откинулся навзничь. Кровь ручьем хлынула по траве, расползаясь липкой, густой лужей, в которой он барахтался, сопел, разгоняя пузыри. Но отдохнув, он вновь приник к ране, вновь жадно и ненасытно пил, пока не замер в полном изнеможении возле умирающей лошади. Так и пролежал бесчувственный, пока утренняя заря совсем не занялась.

Очнувшись, он капризно потянулся и обнаружил, что шерсть на спине и на боку клейким слоем прилипла к траве. Брезгливо повел носом и лениво встал. Отряхнулся. Ковыляя в полудреме, с закрытыми глазами пошел к ручью. Обнюхал воду, выбирая место почище, на быстрой протоке. И пил неторопливо короткими глотками, словно из большой чаши выбирал по янтарной капле, удовлетворенно мотая головой. Вода пошла хорошо, пронизывая холодными коликами все внутри. Тогда он забрел поглубже, повалился спиной на упругое песчаное дно и стал весело плескаться, когтями срывая клейкую, застывшую корку крови.

Дно приятно пружинило под его тяжестью и отдавало теплом. Он с удовольствием ощутил былую силу и легкость во всем теле. Сердце вновь учащенно забилось. Он невольно пришел в неописуемый восторг… И охотно, с нежностью посмотрел в сторону жертвы…

Темень ночи стала потихоньку рассеиваться, от полей, несмотря на плотный туман, поднимался тлеющий свет. В деревне беззлобным лаем залились собаки. Потянуло утренним домовым дымком.

Он уверенно встал, бодро отряхнулся. Попил воды на глубине. Но к добыче возвращаться не стал. Только еще раз долго и внимательно посмотрел в ее сторону и вдруг пожалел загубленную лошадь, но лишь на какое-то мгновение… Чувству сострадания он не позволил взять верх над собой.

Вышел из ручья. Постоял секунду-две и свернул в лес. Ну и пора, не оглядываясь! Если до вечера не уберут, можно будет вернуться…

Скрылся он невдалеке, на ближайшем болоте, куда поздней осенью люди вряд ли могли зайти. Облюбовал себе местечко на сухой, чуть заметной опушке, под корявой мелколистной березкой, продуваемой со всех сторон холодящим октябрьским ветром, и уснул на мшистой лужайке, как в теплой постели.

Спалось ему сладко и благостно, и сновидения шли совсем беззаботные. Впервые за много лет он не ощущал во сне голода и его не мучили кошмары. Снилось ему что-то безоблачно-розовое, как заря перед восходом солнца. И ничего, кроме этого яркого и свободного света, он не запомнил из долгого сна.

Только уж перед тем как проснуться, почувствовал легкое покалывание в сердце. Поворочался с боку на бок — не проходит. Встал. Осмотрелся, но ничего не заметил, что могло бы предвещать беду. Потоптался вокруг березы, и боль улеглась… Он вспомнил, что за ручьем его ждет свежее мясо, и совсем повеселел, сладко потянулся, аж суставы хрустнули от накопившейся силы. Он тихонько заскулил, издавая звук тонкий и радостный. Скоро сердце его совсем успокоилось, и он вновь уснул, теперь уж до глубокой ночи.

Наступало раннее осеннее утро, холодное, промозглое. Чувство безысходной тоски, обреченности захлестнуло целиком. Тускло стало на душе, тускло и одиноко. На меня навалилась усталость. Дорога плыла в светло-малиновых бликах. Я совсем истомился. Затекли руки, ноги, сквозняк перекатывался леденящим комом по спине. Одежда намокла от росы, отяжелела, и сырость пронизывала до костей. Бороться со сном становилось все труднее, последние два-три часа уж не помню, как скоротал, настолько они были мучительными.

Медведь в эту ночь не пришел. Может, почуял опасность, а может, не вышел на дорогу и тоже сидел в засаде…

Мы разошлись, договорившись снова собраться к вечеру…

Добрый час мы с Селивёрстом Павловичем отогревались у раскаленной печки, торопливо прихлебывая горячий чай, чтобы кипятком растопить глубоко осевшую стужу.

— Неужели прохвост провел нас? Неужели высмотрел и задурачил нам голову?! — сокрушался Селивёрст Павлович.

— Да не может быть, скорее, не приходил, выжидает, должно быть, опытный…

— Возможно, возможно и опытный.

— Но откуда у него столько ума, что он обхитрить нас может? — спросил я у Селивёрста Павловича.

— Да ведь обхитрить можно не только при уме, а и при чутье тоже. У медведя-то чутье повыше ума.

— Разве так может быть?

— А почему нет! Помнишь щуку, ну ту, старую, у мельницы… Я наблюдаю за ней много лет и первое время все выловить ее хотел. Но в сеть взять не мог, на крючок она не шла, одно выходило — застрелить! А сколько с ружьем ни караулил, она не появлялась. Приду без ружья — как есть на охоте, хариусов берет. Кинусь опять за ружьем — ее как не бывало… А ведь ума у нее никакого. Но — чутье! Еще какое, хищницы жадной, беспощадной. У медведя тоже чутье, и очень тонкое, чувствительное, даже нежное.