Арсений Ларионов - Лидина гарь

Времени прошло довольно много, лес все так же угрюмо и однообразно шумел, а на дороге не было долгожданного гостя. И въедливая, как дым, дремота все настойчивее кружилась перед глазами.

Последнюю неделю перед трагической ночью Тимоха пребывал в большом беспокойстве, которое шло неизвестно откуда и потому особенно его мучило. Ночные выгоны вдруг превратились в какое-то светопреставление. Его постоянно и неотвратимо тянуло ко сну, он начинал ходить, чтобы побороть сонливость, и ходьбой своей тревожил тихо дремавших лошадей…

С этой же проклятой сонливости и начиналась трагическая ночь. Он развел костерок у перелеска для тепла и скупого рассеивающего света, уже почти в темноте на ощупь отбирая сухой валежник. Сел возле костра на попону, кинутую поверх пышных еловых веток, и стал смотреть на огонь не мигая, чтобы одолеть дремоту. Лишь иногда, на мгновение, у него падали веки, но тут же, мотнув энергично головой, он поднимал их вновь и чутко вслушивался в тревожный гул осеннего леса.

Он давно обо всем передумал и думать ему совсем не хотелось… Ничто его не занимало настолько, чтобы необычностью своей пересилить эту проклятую, тяжелеющую с каждым часом дремоту.

К тому же бороться ему со сном ой как трудно. Он больше всего на свете любит сновидения, и сновидения разные, и легко предается им, когда легкие, прозрачные картины кружат и кружат, сменяя непрерывной чередой друг друга. И особенно любит Тимоха, когда грезится ему что-нибудь приятное, такое, что в жизни бывает совсем редко, а то и вовсе не бывает. Тогда на душе его становится тепло, и жизнь кажется нескончаемо-прекрасной.

Но сновидения в ночном всегда оборачиваются какой-нибудь неприятной оказией — это он заметил давно. И теперь, чтобы справиться с сонливостью, он больно ущипнул свой нос. Не помогло. Потом намочил обильно глаза слюной — не помогло. Подергал ухо, но через мгновение опять полудрема стомила его.

И уж грезилось ему, будто с удочкой в руках в погожий летний день сидит он в затишье у реки, в тихом рыбном месте. На душе легко и безмятежно. Никакое беспокойство не охватывает его. Только и ждет он, когда поплавок зашевелится и удача его посетит.

А то опять грезится другая приятная картина — будто тянет он блесну по Мезени, на самой яме, где семга в глубинах отдых себе устраивает при переходе из моря, и чувствует, что рука-то, дрожа и упираясь, пошла к телу — взяла крупная!..

А то жена-покойница, Марьюшка его незабываемая, явится перед ним нежданно-негаданно, подсядет рядышком, тормошит, ластится, жмется к нему… А он старается отстраниться, так дивно ему, что она, уж давно неживая, по-человечески все мягко и ласково делает, как когда-то в счастливые дни. Он думал, что совсем отвык от нее, но стоит ей появиться, и сердце вновь легко колыхнется сладким томлением…

Вот и сейчас Тимоха весь подался к ней, вытянул руки, хотел ответно обнять. Тут ружье выпало из освободившихся рук, больно ударило дулом по ноге. Видения рассеялись. Он сидел как огорошенный и ничего не мог понять, что происходит. В полузабытьи поднял ружье, прижал к себе и снова уткнулся головой в колени. Очень хотелось вновь встретиться с Марьюшкой, уж больно редко покоенка приходит. А он весь век один прожил, лишь ее любя. Но она не явилась вновь.

А грезилось, будто сидит он со своим дружком закадычным Еремеем Васильевичем и потягивает свежую бражку. И так ему хорошо. Бражка греет, живот совсем не пучит. А Еремей Васильевич похваливает да подливает. И речи все говорит смешные, будто с ним оказии случались, совершенно невероятные. Однажды он один целый полк немчуры лихо пленил — и рассказывает во всех подробностях, как это все проистекало, начиналось как и чем кончилось. И за то ему «Слава» трех степеней сразу была пожалована самим Сталиным. Тимоха знает, что он врет, и «Славы»-то у него никогда не бывало. Вот медали всякие есть и ордена боевые — это Тимоха видел и за то уважает друга любезного. «Но вот «Славы»-то, ну, точно же нет», — думает Тимоха. Но уж больно складно ведет речь Еремей Васильевич, и так ловко и смешно, что слушает он охотно, поддакивает и заливается веселым смехом. И чувствует, что уж всласть разогрелся и от бражки горючей, хмельной и от еремеевских забористых речей.

А видения идут да идут, и все такие забавные, милые сердцу Тимохи. Какие, видно, только и могут являться на воле, в лесу среди земных неторопливых звуков. «Одно от них удовольствие, — думает Тимоха. — Будто и вправду так и живется на свете упоительно сладко… Эх, жизнь-матица, и ты счастливой можешь быть…» Лишь он так подумал, как перед ним вдруг вырос давний мучитель и враг его — бес с длинными-предлинными рогами, свернутыми во множество замысловатых колечек самой невероятной величины. Он игриво поприветствовал Тимоху обычной безобразной гримасой, от которой тому стало совсем тошно, словно и не являлись только что радостные картины жизни. Тимоха, раздосадованный, цыкнул на беса и даже погрозил ему кулаком…

Тот отпрыгнул в сторону, легко перелетел через пламя костра и снова стал поддразнивать Тимоху недобрыми словами и грозить, что уведет весь табун в темный лес, Тимоха не найдет ни одной лошади. Но видя, что угрозы его не действуют, бес нырнул в черноту ночи. И Тимоха услышал тонкое, жалобное ржание Вербы. Он всегда узнавал ее голос, веселый, легкий. А тут — тревожный и далекий, словно откуда-то издалека, из-за леса, он пробивался. Тимоха прислушался: «Не ошибся ли?!» Ржание повторилось, только совсем жалобно-тревожное.

Тимоха вскочил, кинулся на крик в темень ночи. Но споткнулся о лежавшую рядом с костром лошадь, кубарем в обнимку с ружьем полетел через нее. А в полете нечаянно нажал на курок. Хорошо, что дуло было кверху, и пуля ушла в небо. Но шальным выстрелом растревожил лошадей. Они вздыбились разом, заржали испуганно, затопали, заходили. Тимоха бросился искать Вербу. А она стояла в середине табуна и, высоко подняв голову, с беспокойством вслушивалась в звуки ночи. Тимоха припал головой к ее гриве, провел рукой по мягкой, гладкой шерсти и ласково запричитал:

— Жива, Вербочка, жива, голубушка, жива, красное солнышко…

Верба весело заржала в ответ. Он облегченно вздохнул и только теперь оценил, чьи это проделки. Выругался громко, несдержанно, на весь лес, обозвал беса последними словами. И стал ласково гладить лошадей, обходя и успокаивая их и успокаиваясь сам. От ласковых слов тревога в табуне постепенно спала, лошади вновь принялись выщипывать осеннюю жесткую траву, а он вернулся к костру, положил на огонь несколько сухих веток валежника. И все еще не мог простить себе, что зазря пугнул лошадей. «Больно несдержанно вышло, и все это сны. Уж пронесла бы их нелегкая», — раздосадованно размышлял Тимоха.