Арсений Ларионов - Лидина гарь

Она отдавала теплом. Смерть, как видно, наступила недавно. Нежный цвет шерсти еще не потускнел, и была она, как прежде, серебристо-пепельной масти. Только роса, обильно павшая ночью, намочила и пригладила шерсть на бедрах. Почерневшая от крови трава парила, окутанная летучим белым облачком.

Отчаянная боль пронзила меня до бешеной дрожи в груди. Я припал к голове Вербы, силясь ощутить хотя бы слабеющее дыхание. Гладил ее потухшие глаза, трепал челку, которую сам не однажды подрезал. Меня душили слезы, и я еще, конечно, не понимал всего того, что стряслось, не понимал, какую глубокую и незаживающе-болезненную рану в душе оставит гибель Вербы.

— Не унесли тебя и легкие ноги. Эх ты, горе наше…

Голос Селивёрста Павловича задрожал.

— Взял-таки, проклятый… — И тихо, почти неслышно выругался. — Глотал живую кровь, как воду из ручья… По всему огляду — его работа. Вон спину как ей изодрал, видно, сверху насел. Не так легко она ему далась…

Слова его доносились до меня откуда-то издалека, и смысл их я почти не улавливал. Он наклонился и внимательно осмотрел потемневшие кровавые раны…

От ельника из-за ручья потянул ветерок, дохнул на нас утренней влажной свежестью и легко полетел дальше, к деревне, унося терпкий запах молодой крови… И опять на память пришло ужасное чувство, что пережил я в день смерти дедушки Егора, и вновь явилась мысль о беспощадно-непоправимом выборе…

Слезы застлали глаза, чувство одинокой, тоскливой жалости захлестнуло все внутри. Худо мне было. «Уж никогда больше я не услышу твоего ласкового лепета, Вербочка, и руки мои не утонут в мягкой, нежной шерсти твоей. И не придется мне в ночном спать возле тебя, греясь, как у раскаленной зимней печки… Не уберегла тебя ни верба синяя, ни верба черная, ни верба белая, ни верба красная, не уберегли тебя духи языческие…»

Селивёрст Павлович тоже не скрывал слез. Он любил и жалел Вербу, как любил и жалел ее я. И привязался к Вербе, наблюдая, как я за ней ухаживал. Он привлек меня к себе, поднял с земли и, успокаивая, тихо гладил по спине, пока я чуть-чуть не отошел.

Потом он повернулся и уж больше не глядел на Вербу. А двинулся к ручью, увлекая меня за собой. Мы вброд перешли ручей. Он осмотрел на песке следы.

— Медведь ее взял, Юрья, — сказал он, показывая на глубокие отпечатки от голой медвежьей ступни. — Стрелять мы, пожалуй, не будем. А встретимся с Афанасием Степановичем у развилки. Не приведи господи, если такая же беда и с Тимохой стряслась. Эх, горе, горе наше, — по-бабьи, нараспев, жалобно повторял он, словно причитал.

Но мы и половину пути не прошли, как раздался выстрел.

— Ну и хорошо, Афанасий Степанович встретил Тимоху, — сказал Селивёрст Павлович и ответно пульнул в воздух.

У развилки нас ждали Афанасий Степанович и Тимоха. Однако толком, сколько-нибудь вразумительно, Тимоха объяснить ничего не мог. Виновато озирался по сторонам, смешно топырил пальцы и заискивающе жаловался, ругая сны бедовые.

Он не мог сказать, когда ушел табун и что случилось с лошадьми. Все говорил про беса, который вертелся на полянах всю ночь, пугал лошадей и путал Тимоху.

— Лучше бы, едёна нать, он попутал тебя, — зло оборвал его Афанасий Степанович.

Мы пошли обратно к деревне лесной дорогой, которой медведь гнал табун. Тимоха плелся рядом с нами и что-то бормотал несвязное про себя. Увидев истерзанную Вербу, он заплакал, сник, совсем скрючился. Сел на кровавую траву возле Вербы, стал гладить и тихо причитать.

Он медленно раскачивался и будто стонал, с болью произнося каждое слово. И в душе моей поднималась лютая ненависть к ворогу и страстное, ненасытное желание отомстить.

Плакал и Афанасий Степанович. Будущей весной мы собирались в Ценогоры. Он очень хотел, чтоб Верба пришлась по нраву жеребцу и чтоб любовь у них вышла взаимная… А с нелепой, злой смертью теперь надолго отодвигалась заветная мечта освежить табун сильным, породистым молодняком «мезенок». А может, отодвигалась и навсегда. Он чувствовал, что жить ему осталось не так уж много.

Селивёрст Павлович вернулся к ручью, перешел его, углубился в лес и был там довольно долго. А возвратившись, сказал, что убирать Вербу не будем.

— Чует мое сердце, вернется он сюда сегодня же вечером. Вот и устроим ему тут пекло, — предложил он. — Вгоним пару огненных пуль, чтобы неповадно ему было вокруг села вертеться.

Афанасий Степанович согласился с ним. А я был рад, что час расплаты не отодвигался. Селивёрст Павлович помог Тимохе встать. Он был совсем плох, с трудом держался на ногах. А когда привели его в село, он не мог узнать ни меня, ни Селивёрста Павловича, ни своей сестры, в доме которой жил. Его мучили кошмары, он суматошно кричал, защищаясь от невидимых обидчиков.

Я сбегал к Ефиму Ильичу и предупредил его, чтобы готов был к вечеру. Днем вместе с Селивёрстом Павловичем и Афанасием Степановичем у ручья Кобыляк соорудили засаду. Лабаз решили накрыть не один, а два, по обе стороны дороги, выбрав старые сосны, стоявшие на пригорке у ручья вдоль лесной дороги. Подняли наверх и положили на сучья сосен на высоте четырех-пяти метров лежалые толстые доски. Потом поправили изгородь, сваленную ночью табуном.

Селивёрст Павлович зарядил патроны (мужики в Лышегорье, не скупясь, поделились с нами боеприпасами, чем могли, ради такого дела). Я помогал, отмеряя порох, рассыпая по патронам и готовя пыжи. Тщательно отбирал пистоны, те, что поздоровее, без червоточины. Раскладывал на столе картечины (днем мы ходили с Селивёрстом Павловичем на кузницу и нарубили из кусочка разогретой красно-матовой мякоти десятка полтора катышей с остро-рваными углами).

— Эти картечины, — сказал Селивёрст Павлович, — как молнии прошьют зверя. Так что, Юрья, не переживай, не уйдет он никуда.

— Вербу жалко, другой не будет.

— Верно, сынок, не будет. Но душе облегчение придет, когда накажем зверя.

С того самого момента, когда утром мы наткнулись на Вербу, медведь целый день будто шел за мной по пятам. Я чувствовал его дыхание за спиной, легкий, вкрадчивый шаг, его глухое, сердитое рычание. И звуки эти были настолько явственны и реальны, что я каждый раз оборачивался, готовый к любой, самой невероятной неожиданности.

Все во мне было переполнено ненавистью к медведю. И это преследование только усиливало желание встретить его. Я с нетерпением ждал этого момента, надеясь, что у меня тоже будет возможность выстрелить и, может быть, даже убить… И тогда я избавлюсь от жгучей, ноющей боли в груди. Что-то щемяще-тоскливое разъедало душу, что-то совсем зыбкое волновалось во мне, пробуждая чувство мщения беспощадного.

Селивёрст Павлович обычно брал меня на охоту лишь с согласия мамы. А на сей раз, еще утром, там, возле Вербы, сказал, что возьмет на лабаз обязательно. И когда мама стала его отговаривать, он настоял на своем: