Арсений Ларионов - Лидина гарь

— У меня и сомнений не было насчет Михаила Игнатьевича…

— Быстро же он вас расположил, едёна нать, — не удержался Тимоха, — будто в академии Лысенко вместе сидели…

— Я — мичуринец! — вскипел вдруг Михеев. — Ты меня с этим мочеведом не сравнивай, а то я могу и вдарить за оскорбление.

— Нет, мужики, вас определенно надо развести по разным углам, — рассмеялся Евгений Иванович, только теперь, видно, поняв всю непримиримость двух этих стариков-чудаков.

— Ладно, от тебя, Тимоха, толку мы не дождемся. Уж если ты заладил — тебя не переладишь. Афанасий Степанович, — Селивёрст Павлович тепло улыбнулся, повернувшись к нему, — а как у вас с огородами обстояло в Выселках? Народ-то у вас был волжский, степной, опять же днепровский, против нас совсем южный.

— Действительно, это интересно, — поддержал Селивёрста Павловича Ляпунов. — Выселки, мне кажется, рядом были, отсюда километров пятьдесят?

— Так оно, так, чай, — подтвердил Афанасий Степанович. — И огород у нас был большой, и парники большие — не только для рассады…

— Вот, паря, какие молодцы, — тут же подхватил Михаил Игнатьевич. — Я и толкую: нужны большие парники. Помидор, огурец, редиска, укроп, петрушка… Все может расти…

— Эх, едёна нать, людей нечем кормить, а он о петрушке балаболит. Мичуря как был, так и остался…

— Подожди, чай, Тимоха, — осерчал Афанасий Степанович. — Пошто не даешь людям дело сказать…

— Валяй-валяй, много молящихся — да мало верующих… Так же и вы, молитесь-молитесь чудесам Мишки-Мичури, а сами в них не верите.

— Пошто не верим, это ты один неверующий, а я вон, чай, своими руками сажал и урожаи снимал. Да какие урожаи, мужики вожгорские, соседи наши по Выселкам, диву давались, какие овощи могут расти в этих местах.

— Вот, паря, я и говорю: пора нам жизнь строить новую, на широкий размах, чтоб человеку и здесь солнце светило не только с неба, но и на столе стояло, как у южан… Вот, паря, скажу я вам, о чем мечтал Иван Владимирович Мичурин. Во всем собирать соки Земли и Солнца, только этими соками жив человек и только в них, паря, его долголетие. Вот куда мысль наша должна восходить. Не грядки сами по себе нам нужны, Тима, — виновато-ласково обратился он к нему, — а коммунистическое долголетие людей.

— Завирай дальше, едёна нать, это ты умеешь, — и безнадежно махнул рукой.

— Афанасий Степанович, зайдите-ка завтра ко мне в правление, расскажите, — обратился к нему Евгений Иванович, — вижу я, у вас в Выселках были большие умельцы.

— Как же, чай, крепкие крестьяне, умельцы искусные — цвет нации, они, чай, на земле что хочешь вырастят. Только дай им волю — и урожаи соберут, какие мир не знал, — увлекся Афанасий Степанович. — Мы ведь тоже в Выселках жили коммуной, все общее, и каждый работал до устатка, не жалел себя ради других. Оно и выходило, за что, чай, ни возьмемся, все по силам, все получается… Вот как жили. Домов сколько срубили, школу, столовую, кухню огромную, конюшню, общую баню, водопровод и кладбище успели свое завести. И до всего мужицким умом дошли и мужицкими руками сотворили…

— Вот, паря, и я того же мнения. Мужицкий ум — всегда светлый, всегда выгодой народной прирастает, — зачастил Михаил Игнатьевич, — сколько земель я прошел — кулойскую, пинежскую, двинскую, сухонскую, волховскую, волжскую, камскую, уральскую, окскую, днепровскую — и везде, скажу вам, паря, дело крепко мужиком. Он всему — чудотворец, его руками дело спорится.

— Чего же ты с ними, чудотворцами-то, не остался, едёна нать? — не утихал Тимоха.

— Вот, паря, беда какая, дома все хотелось так же обустроить, потому и спешил, паря, потому и не все земли обошел. — Он широко и простодушно улыбнулся. — А как хотелось, паря, как хотелось. Но усмирил себя, и, опять же, Иван Владимирович, я ведь к нему попал в какое время-то, когда городок его Козлов повелели назвать Мичуринском. Иван Владимирович как увидел в газете указ, слезой крутой, омывающей душу, прослезился по-старчески. «Что ж, по мне теперь вечная память жить будет?» Я ему отвечаю: «Так это ж лучше, чем в Святцах имя твое повторять будут… Из Святцев могут и выбросить, как не раз на Руси случалось, а городок с твоими садами жить будет…» Вот, паря, человек какой чувственный был, а с природой схватывался крепко, не разнимешь, пока ключик золотой не отыщет…

— Ну, раз до Мичурина дошли, конца разговору не будет…

— А я, Тима, и остановлюсь, чтобы тебя не сердить, серчишко-то, я слышал, у тебя пошаливает, так чего испытывать, живи! Ты мне лично завсегда в радость, хотя и брюзга порядочная, паря…

Все рассмеялись и тем лишили Тимоху возможности снова вставить какое-нибудь едкое словцо. Ляпунов, ссылаясь на поздний час, засобирался домой, с ним пошел и Михаил Игнатьевич. Селивёрст Павлович проводил их до крыльца и вернулся в избу.

— Юрья, кипяти самовар, а то за горячими спорами и чай застудили, хотя бы чашку крепенького на сон грядущий с Тимохой выпить… Он у нас нынче вон какой герой: хорошего мужика ни за что в дураках выставил. И не стыдно тебе, Тимоха?!

— Тебе стыдно — ты и стыдись. А мне по поводу этого вруна стыдиться нечего. Я что думал, то и сказал, да могу еще повторить десять тысяч раз, если у вас есть желание слушать, едёна нать.

— Знаешь, Тимоха, хватит. Покобенился, почудил, Ляпунова, как мне кажется, озадачил своей агрессивностью, ну и хватит. Мы с Афанасием Степановичем к твоим шуткам люди привычные и давай-ка пить чай.

— Ишь, едёна нать, рассудил. Шутка?! А и вовсе не шутка. Вралюка он, истинные мысли свои скрывает, не верил он в наше социалистическое дело и не верит.

— С чего ты, чай, так решил? — с недоумением спросил Афанасий Степанович.

— Потому как, едёна нать, никогда не страдал за него, — до неприязни резко ответил Тимоха. — А кто не страдает, тот и не верует. Это не нами проверено, церковь на ту истину, считай, едёна нать, тысячелетия загубила… А мы всего только-только на четвертый десяток заступили…

— Тимоха, это слишком серьезное обвинение, чтобы его так, походя, лекрень тебя возьми, бросать, — Селивёрст Павлович сурово посмотрел на него, потом на меня, потом на Афанасия Степановича. — Надо не забывать, когда мы нечто подобное произносим при Юрье. Скоро нас не будет, а он поди разбирайся с нашими бреднями. Ты, Тимоха, в этом отношении очень и очень неосторожен. Прошу тебя…

— Что ты все учишь, едёна нать? Что учишь?! — яростно вскипел Тимоха. — Ты вот их учи уму-разуму, эту потаскуху, в юбке и молотобойца ее, понял?! А я ученый. Может, ради Юрьи я сижу тут и разговариваю с вами, едёна нать, чтобы вы парню мишурой своих глубокомысленных рассуждений уши не завешивали. Пусть все знает и там, где мы согласные, и там, где я вам никогда не уступлю ради высшей правды. Когда мы все вкалывали до седьмого пота, до соленого столбняка, до грыжи, он, видишь, тришкин ему кафтан, искал, кому на Руси жить хорошо. Искал-искал, а между тем робяши выросли, жена нагуленного родила, а он все ищет: кому же все-таки на Руси… Вот, едёна нать, порода! Не могу я его уважать, потому как он есть человек зряшный на этом свете… Ему, видишь, хорошо греться в лучах социализма, а не работать не покладая рук, таких попутчиков у нас вдоволь. Он мог бы сделать больше, да не захотел, не по нраву ему… Славы жаждет, признания своего высокого рвения. Да только скорее у него от усердия поганого чирей выскочит на лбу, чем голову осенит лавровый венок.