Арсений Ларионов - Лидина гарь

— «Всех чаще мне она приходит на уста и падшего крепит неведомою силой: Владыко дней моих! дух праздности унылой, любоначалия, змеи сокрытой сей, и празднословия не дай душе моей. Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья».

Голос его дрогнул и обрел волнующую трепетность.

— «Да брат мой от меня не примет осужденья, и дух смирения, терпения, любви и целомудрия мне в сердце оживи…»

Он умолк, а помолчав, справившись с нахлынувшими чувствами, добавил:

— Вот каков он — наш Пушкин!

Селивёрст Павлович встал, огляделся, снял чайник, давно остывший, но подживлять костер не стал.

— Пойду-ка я, Юрья, поставлю на ночь крючки, а ты ложись спать или подожди меня, я быстро вернусь, — и двинулся сразу же, не откладывая, по тропинке вдоль озера. Скоро и шаги его погасли в густой траве.

Я подумал, что надо бы встать и пойти на плотину, посмотреть игру хариусов да пугнуть щуку. «Ведь наверняка всплыла на промысел…»

Но из головы все не выходила выринская Дуняша, никак я не мог согласиться с покойным Белкиным, что она так легко, ради ухаживаний вертопраха-гусара, могла обмануть и бросить старика отца. Я снова открыл книгу, нашел то место, где добрейший, простодушнейший смотритель доверился гусару и отпустил Дуняшу в церковь…

Слезы покатились, комок обиды, протеста, бессилия снова подкатил к горлу, слова размылись, разъехались, и так, в слезах, сморил меня сон.

И снилось мне, что по озеру от плотины плыли ко мне два красивых селезня. Они плавно двигались, лишь иногда настороженно поворачивали головки в сторону плотины, словно чувствовали какую-то опасность. Вдруг с лесной стороны на плотину выскочил молодой, стройный гусар с черными усиками, в халате и красной скуфье, в руках у него было ружье. Он стремительно вскинул его на изготовку. Я закричал и бросился в воду, чтобы вспугнуть птиц, но прогремело подряд два выстрела, и головы их упали.

Я поплыл к ним, они держались на плаву, и попытался прибить их к берегу. Провозился долго, устал, но к берегу их притащил и вышел из воды, чтобы отдохнуть немножко перед тем как поднять их повыше, на угор.

И в этот момент к берегу спустилась Лида, она притронулась рукой к селезням, и передо мной поднялись две красивые, стройные девушки. Одну я узнал сразу же — это была Антонина. Обращаясь к другой, она назвала ее Дуняшей. «Неужели выринская Дуняша?! Вот так диво». Они все трое поднялись к костру, где я сидел, девушки подали мне по тонкому ярко-пестрому перу и сказали: «Спасибо тебе за спасение. Лидушка пришла оживить нас по твоему душевному зову, чтобы сердце твое не знало беды и обиды…»

Они спустились к озеру и пошли по воде к плотине. В середине шла Лида, волосы ее летели по воздуху, белые, будто вознесенные в небо крылья лебедя. И перед тем как ступить на плотину, она обернулась и махнула мне приветливо рукой…

— Откуда, Юрья, у тебя такие перья красивые? — Голос Селивёрста Павловича звучал издалека, но я слышал и открыл глаза.

Первое, что я увидел, два пера, переливающихся всеми цветами радуги, на раскрытой книге. Она по-прежнему лежала на коленях. А надо мной стоял Селивёрст Павлович.

— Что, вздремнул немножко? Лучше бы шел в избу. А перья сохрани, видишь, селезень тебе на счастье обронил…

Вот так этим вечером и закончилось для меня лето и счастливое, вольное житье на мельнице. Надо было собираться в Лышегорье.

Холодная осень, против обыкновения, пришла в этом году рано, еще в середине сентября. И даже бабьего лета, как такового, не было. Сразу задула океанская «северянка», дыхнуло ледовым полюсом, приступили промозглые, проливные дожди. Пронизывающе устойчивая влага въедливо лезла во все щели и вытягивала тепло из домов, так что уже осенью топили печки докрасна, как в крещенские январские морозы.

Селивёрст Павлович приехал в начале сентября на уборку и молотьбу хлеба. Днем он пропадал в полях, на овинах, где сушились снопы, постоянно заглядывал на молотилку — и везде бывал вместе с председателем колхоза Ляпуновым. Видно, внял просьбе Староповой и решил малость подучить хозяйствованию Евгения Ивановича. Случалось, что они заходили и к нам, на обед или вечером попить чаю. Но никогда с ними не заходила Старопова, хотя днем нередко сопровождала их то на дальние поля, то часами сидела с ними в правлении колхоза. Я не думаю, чтобы ее не приглашал Селивёрст Павлович, скорее она сама сторонилась нашего дома. За все время жизни своей в Лышегорье она никогда ни по какому поводу не бывала у нас, видно, гордыня так ее заела, что она не могла уступить, принародно повиниться…

В один из таких осенних вечеров Селивёрст Павлович пришел с целой компанией. И с порога попросил:

— Юрья, ставь самовар, а то мы в правлении не доспорили, там холодно, и Евгений Иванович чаев не подает, а без чаев какой может быть у лышегорцев теоретический разговор. Все же не зря нас зовут «водохлебами».

Я заспешил с самоваром и поначалу даже не рассмотрел, кто с ним пришел. А оказалось, что, кроме Тимохи, Афанасия Степановича и Ляпунова, был еще Михаил Игнатьевич Михеев или, как его звали в деревне одни — «Мишка-Мичурин», другие — «Мишка-Мичуря». Дружбы большой Селивёрст Павлович с ним не водил, так они встречались от случая к случаю, то в клубе, то в правлении, то на мельнице, куда Михеев заходил зимой, поскольку зимами он охотился и жил в землянке на Нобе возле Терехова. А с весны вместе с Марьей-огородницей (прозванной так за многолетнее ведение колхозного огорода) он хлопотал на грядках, выращивая северные деликатесы — морковь, репу, брюкву, турнепс, лук, капусту. Небогато против среднеравнинных и южных овощных услад, но все же и то каждой осенью радость была теплая, в застолье всем приятная.

Когда я входил в сознательную жизнь, Михаил Игнатьевич уже был «Мичуриным», а дети его «мичуринцами». Историю этой прибавки знали все от мала до велика, и по сей день, хотя самого Михеева давно нет в живых, дети наследуют отцовское прозвище. В Лышегорье они все «Мичурины», только, в отличие от отца, к земле не имеют никакого отношения.

По рассказам Селивёрста Павловича, Михаил Игнатьевич выглядел всегда большим чудаком. От него я знал, что в году 1928-м или 1929-м, когда лышегорская коммуна силу набрала, Михеев стал резко критиковать ее порядки. «Не согласный я, приют какой-то или монастырь… Надо что-то, паря, — сказал он Селивёрсту Павловичу, — придумать свое, посложнее и похитрее, мы не христовы дети, мы — антихристы, а живем по христовым законам…» И сколько его ни убеждали, переубедить не могли.

Он собрался, оставил семью и ушел искать подлинно коммунистический образ коммуны. Ходил он по России несколько лет, когда вернулся, лышегорская коммуна уже не существовала, коммунары вступили в колхоз. А лышегорцы с удовольствием слушали рассказы Михеева о дальних, незнакомых им местах, о новых порядках, о разных людях, которых он узнал в этих странствиях, но чаще рассказывал об Иване Владимировиче Мичурине, в саду которого в городке Козлове Михаил Игнатьевич работал от весны до осени. Очень возлюбил он Мичурина и привез с собой подаренные им семена яблонь, которые должны плодоносить и за полярным кругом. И яблони эти, мичуринские, он вырастил, все ходили на них смотреть, только они были низкорослые и не плодоносили. С тех пор и прилипла к нему приставка «Мичурин». Так он жил, так и умер «Мишкой-Мичуриным».