Арсений Ларионов - Лидина гарь

Он чуть приоткрыл глаза и улыбнулся приветливо. От солнечного берега по воде шла Лида. «Вот оно, родное видение, куда я от него уйду, как оставлю…» — мелькнула никогда не покидавшая его мысль. Он ждал, что она подойдет ближе, и напряг глаза, чтобы лучше ее рассмотреть… Но видение сегодня почему-то как возникло, так разом и пропало, растворилось в лучах поднимающегося солнца. Это навеяло на него еще большую грусть. Погруженный в свои думы, он просидел на плотине не один час, но сон не сморил его. Белые сумерки совсем исчезли, и вовсю начинал шуметь новый день.

Он только собрался подниматься, как шею его ласково обхватили руки и со спины обдало теплом.

— Ах, своенравник, не люба я тебе значит, если даже и поутру не пожелал бабу малость поласкать. Ну, да ладно, я на тебя не в обиде. Отдохнула я хорошо, спала как убитая. — А пальцы осторожно перебирали его бороду, погружаясь до самой кожи и нервно обжигая прикосновением. — Так что надумал, полуночник? Какой ответ приготовил?

— Отложим до следующей весны. — Селивёрст Павлович помолчал и добавил: — Выберу потолковей мужика, подучу его, за зиму вдвоем ремонт сделаем, чтобы все чин чином было, а уж с лета он один за хозяйство возьмется…

— Хотелось бы поскорее, но основательность твоя мне по душе. Зимой будешь почаще оставлять тут его одного, а сам подольше в Лышегорье сможешь задерживаться. И мужика-то не лышегорского, а здесь где-нибудь, в Усть-Низемье, может, найти?

— Я так и думаю, есть у меня на примете крепкий мужик…

Руки ее все так же неторопливо играли с его бородой, а тепло от мягкой, не стесненной лифчиком груди растекалось по телу, возбудив, казалось бы, давно забытое чувство. Он торопливо приподнялся, суетливо высвобождаясь из объятий. Она поняла его встревоженное движение, невольную суетливость и как бы нарочно попыталась сопротивляться ему.

— Евдокимовна, чайку на дорогу выпьешь или перекусишь немножко? — Он уже был на ногах и, чуть-чуть придержав Старопову, отстранил от себя.

— Нет, Селивёрст Павлович, ничего не надо. Седлай Пальму, я окунусь и поеду.

— Ну, хоть кружку молока из подвала.

— Молока давай.

Она, не дожидаясь, когда он уйдет в избу, не прячась за кусты, тут же на берегу, возле плотины, скинула батистовую рубаху и встала у самого края воды, нежась на солнце. Она знала, что Селивёрст Павлович вынужден посмотреть на нее, чувствовала его настороженный взгляд и немножко задержалась у воды, колыхнула легонько стройным, упругим телом и тогда только пала в запруду.

Селивёрст Павлович чувствовал себя неловко, даже покраснел словно пристыженный и чертыхнулся сгоряча: «Вот бисова баба, ярится, лекрень ее возьми, так и норовит кольнуть побольнее, будто я уж совсем не мужик. Будто не вижу, что все при ней. Сладка, как ягода…»

Отвернувшись от нее, пошел в подвал за молоком. Пока он ходил, Старопова повернула назад, не заплывая далеко. «Видно, вода-то пока холодная для купаний…» — подумал он, глядя, как она подплывает к берегу. Но, чтобы не вводить себя еще раз в искушение, прибавил шагу и пошел седлать Пальму. Когда он вывел кобылу, Старопова уже собралась и, сидя за столом, допивала молоко.

— Я тебе хариусов на гостинец приготовил, — сказал Селивёрст Павлович, подавая ей туесок.

— Не откажусь. Привяжи к седлу. А вода-то пока не прогрелась. Зря я сунулась, тебя своим видом напугала, — и рассмеялась весело и беззаботно.

— Да мы пуганые. — Селивёрст Павлович почувствовал, что опять краснеет, и отвернулся.

— Ладно, Селивёрст Павлович, поеду. Помоги-ка мне, — и шаловливо ткнула его в бок.

Он подсадил ее в седло.

— Смотри не передумай. А я к тебе еще заверну как-нибудь. Ты ведь совсем не старый, только прячешься за бородой… Ах, черт, забыла наган. Принеси, там, на столе лежит. Нет, не для бабы иметь постоянно при себе оружие. Я его точно где-нибудь забуду или выстрелю некстати. Вот Матвеев, дружок твой, требует, однако, чтобы оружие всегда при мне было, мало ли что, мол, случится…

— Дело государственное заботиться о безопасности твоей, на то он и участковый, — сказал Селивёрст Павлович, подавая ей наган.

Она, как девчонка, чмокнула Селивёрста Павловича в нос, небрежно сунула наган в сумку и, лихо свистнув, с места погнала Пальму бойкой рысью.

Глядя вслед, Селивёрст Павлович подумал, что приездом ее отмечен явный поворот в его жизни, пусть и неблизкий, но неминуемый…

Старопова же, в свою очередь, была довольна вчерашним разговором, но более всего тем, что сумела выманить Селивёрста Павловича с мельницы. Она возлагала большие надежды на его возвращение. И где-то в глубине души была рада, что он не принял ее настойчивых и даже несколько не сдержанных ухаживаний. «Мудрый старик, взгляд-то живой, теплый… А может, бог даст еще, чем черт не шутит?..» — улыбнулась озорно, внутренне готовая к любой оказии.

В первых числах июля вернулся домой Ефим Ильич. Он был назначен лышегорским лесничим.

Ефим Ильич никакого беспокойства не выразил, был все дни после возвращения счастливый, улыбка не сходила с его лица, и Антонина рядом с ним преобразилась. Уже не было прежней, гнетущей печали, будто груз какой она скинула с плеч. И я успокоился и был рад, что все так хорошо обошлось.

Вместе с Ефимом Ильичом мы поехали на мельницу. А после встречи с ним повеселел и Селивёрст Павлович. У него было доброе настроение, и невзгоды голодной весны, неприятных огорчений и досадных переживаний постепенно забылись, казалось, навсегда. В добрый день редко помнят о трудном. Все возвращается, когда вновь приходят дни несчастий. Они нас ждали еще впереди…

В то лето мы с Селивёрстом Павловичем много работали, и нам было хорошо вдвоем.

По вечерам в тиши тающих белых ночей он читал вслух книги, оставленные Дмитрием Ивановичем Шенберевым. Я рано начал их читать самостоятельно. Брал с полок и «Слово о полку Игореве», и «Евгения Онегина», и «Сказания русского народа», и «Войну и мир».

Все было прочитано еще тогда и еще тогда вошло в мою жизнь, чаще, конечно, полусознательно, лишь яркими картинами, выхваченными из целостного ряда, но постепенно, с годами, возвращаясь к этим образным полотнам гениев, прибавлял что-то и свое, уже осознанное и выстраданное.

Но, пожалуй, то лето на мельнице все-таки осталось в памяти моей не работой, а именно вечерами, которые мы провели вместе с Селивёрстом Павловичем за большим столом у крыльца, когда он глуховато-монотонным голосом читал, выделяя понравившиеся ему мысли, образы, краски. Больше всего он любил греков — «Диалоги» Платона и «Илиаду» Гомера — и читал их неторопливо, ладно, возвышенно, выбирая места в книгах по душевному состоянию.

Он живо обрисовывал картины боев: и как рвались ввысь божественные кони Зевса, и как вздымались над полем битвы колесницы непокорных троянцев, вихрем летевших навстречу пришельцам. Селивёрст Павлович с наслаждением перечитывал строки, где Гомер славил коней, одушевляя их и возвеличивая. Мне это напоминало рассказы Афанасия Степановича об арабских скакунах.