Арсений Ларионов - Лидина гарь

«Вероятнее всего, — думал я, — в троянских колесницах были запряжены именно арабские лошади, умевшие любить, как женщины, и плакать, и улыбаться, как люди…»

Строки, воспевающие переживания коней, и теперь, через столько лет, на слуху у меня, на памяти и звучат как божественная мелодия: «Кони Пелеева сына плакали стоя, с тех пор как почуяли, что их правитель пал, низложенный во прах… Словно как столп неподвижен, который стоит на кургане, мужа усопшего или жены именитой, — так неподвижны они в колеснице прекрасной стояли, долу потупивши головы; слезы у них, у печальных, слезы горючие с веждей на черную капали землю, в грусти по храбром правителе…»

И слушая Селивёрста Павловича, как Зевс-промыслитель создал коней нестареющих и бессмертных, я непрестанно думал о Вербе, мечтая о табуне рослых, быстроногих коней, которые, без сомнения, как казалось мне, вырастут в Лышегорье. Мы с Афанасием Степановичем вдохнем в них благородную силу.

И все чаще скучал по Вербе, по Тимохе, по Афанасию Степановичу. Иногда они мне снились в летних легких снах, и я просыпался с мыслью, что люблю их больше, чем прежде.

И еще: каждый вечер на мельнице, замирая от страха и нетерпения, я ждал, что вот-вот явится видение. Внимая тому, что читал Селивёрст Павлович, я украдкой поглядывал на плотину, и мне не раз казалось, что я чувствую тонкие запахи ее одежды. И она, должно быть, уже стоит рядом. Но видение не являлось. И Селивёрст Павлович ни словом о Лиде не обмолвился за эти месяцы. Я уже стал сомневаться, а была ли та встреча после грозы, может, это был всего лишь сон в майскую белую ночь.

Но как-то в один из августовских вечеров сидели мы с Селивёрстом Павловичем на берегу озера. Время еще было непозднее, горел небольшой костерок, на огне висел чайник, Селивёрст Павлович солил рыбу вечернего улова, вечер был теплый, тихий, благостный.

— Да, Юрья, считай, что август донышко показал. Еще неделя-другая — и поедем мы с тобой в Лышегорье, учиться в школе. Беда у нас на Севере, ждешь-пождешь, а лето, как дрова в печи, сгорит в одночасье, и опять дышит в лицо занудливая «северянка». И зима шает-шает, как торф на пожарище, одна тоска да едкий дым…

— Ты уж бы и не напоминал, что скоро ехать, аж сердце заболело.

— А как же? Надо тебя исподволь готовить, перестраивать душевное состояние. Когда подготовишься душой, всегда легче к новому делу приступать… Я все забываю спросить, ты вроде бы привез список книг, какие тебе надо за лето прочитать. Как, выполнили мы программу?!

— «Повести Белкина» не дочитали…

— Покойного Ивана Петровича… Ах, как я их люблю. Неси книгу и читай вслух с того места, где остановился.

Я вернулся с книгой, пристроился поудобнее возле костерка, вытянув босые ноги к теплому огоньку, и открыл нужную страницу. Это был «Станционный смотритель». Я легко вчитался и ровно вел рассказ от лица Ивана Петровича Белкина. И все шло нормально до того места, когда ротмистр Минский бесцеремонно выставил за дверь смотрителя, сунув ему в рукав подачку — смятые ассигнации… Отсюда стало у меня першить в горле и дыхание перехватывать. Я несколько раз перепутал предложения и возвращался к началу абзацев…

Селивёрст Павлович попросил читать спокойнее, относя сбивчивость к моей торопливости. Но чем дальше я читал повесть, тем все больше вместе с сочувствием нарастала обида за смотрителя, жалостливая, беспросветная. Я увидел его таким несчастным и беззащитным, будто он стоял со мной за порогом в кабинете Евдокимихи.

Когда дошел до описания сирого деревенского кладбища, усеянного деревянными крестами, не осененного ни единым деревцем, голос мой пискляво задрожал. А после слов, когда барыня пришла к могиле отца, легла здесь и лежала долго… — совсем сорвался.

Селивёрст Павлович с недоумением посмотрел на меня:

— Да что же ты слезами заливаешься?!

— Смотрителя жалко… Вспомнил могилу дедушки Егора и эту проклятую Евдокимиху, — бормотал я, размазывая слезы по щекам. — Обидно. Всегда кто-нибудь нас унижает. У бедного старика Вырина последнюю радость воровски увезли, защиты искать и не у кого…

— А ты, Юрья, не держи слезу, пожалей и Дуняшу… Ее тоже можно понять и пожалеть. Жизнь так устроена.

— Дуняша, как наша Антонина, головой трясет, ей отца не жалко. А красоту-то ей кто дал?! Лучше была бы она замарашкой…

— Тогда Белкин повесть бы не написал. Красота, Юрья, всегда греховна, всегда вокруг нее страсти кипят. Может, она и дается немногим, чтобы жизнь не была пресной или пресыщенной.

— Красота Дуняши — жестока, самовлюбленна. — Слезы душили меня, в голове все путалось, обида больно жгла все внутри.

— Судишь ты не по возрасту своему, Юрья. А подрастешь и Дуняшу пожалеешь, как жалеешь теперь Антонину, я ведь чувствую, что ты страдаешь из-за нее… Видишь, как в нашей жизни человеческой, российской, и вольный человек — да невольный.

— Как велика разница между слезами коней Пелеева сына и старика Самсона Вырина…

— Слезы смотрителя, Юрья, — это наши слезы, свои. Это душевная боль твоя. А у греков все возвышенно, красиво, мудро, без жалящей боли. Как это и бывает у богов.

Селивёрст Павлович сел со мной рядом, отложил книгу, обнял, и мы молча смотрели на угасающее солнце, степенную, тяжелую гладь воды, на дальние золотистые кроны сосен… Слезы на моих щеках высохли, туго стянув кожу, а душа замерла, как настороженная птица… Молчание длилось долго. Костерок совсем погас, угли покрылись белесым пеплом. За озером закуковала кукушка, и легкий ветерок донес двойное эхо, отраженное от воды и от высокого безоблачного неба…

— О Пушкине, Юрья, думай чаще, читай его, он душу очищает. Может, и не знал он хорошо народную, многострадальную жизнь, но чувствовал пророчески во всех тонкостях. Другой такой грустной и беззащитной повести нет в нашей российской литературе. Когда наступят счастливые времена и людей уже не станет занимать сытный кусок, а более дух, духовное в жизни, Пушкин станет отцом нации, ее духовным зиждителем. Может, ты и доживешь до тех лет… Послушай и помни эти могучие истинно русские слова, вырвавшиеся из самых глубин русского сердца.

Селивёрст Павлович снял руку с моего плеча, чуть-чуть отодвинулся, освободился телом, медленно откинул голову и тихо произнес:

— «Отцы пустынники и жены непорочны, чтоб сердцем возлетать во области заочны, чтоб укреплять его средь дольных бурь и битв, сложили множество божественных молитв; но ни одна из них меня не умиляет, как та, которую священник повторяет во дни печальные Великого поста».

Он перевел дыхание, задумался на мгновение, будто готовился к самому трудному, решительному шагу, глянул пристально в даль озера, позолоченного лучами заходящего солнца, и продолжил, столь же неторопливо, размеренно и тихо, словно произносил, размышляя, сердечное заклинание: