Арсений Ларионов - Лидина гарь

Пока я грел самовар и собирал на стол, понял, что спор у них идет о расширении огорода. Спор этот — давний. В правлении колхоза были сторонники Михеева, но большинство против. Потому как в годы войны все сто шестнадцать гектаров возделываемой пашни шли под хлеб и дорожили каждой соткой. Кормились в основном своими хлебами, а огород всеми воспринимался, как деликатес, как приправа, в колхозе можно было обойтись и без него. Такого же взгляда придерживался и Селивёрст Павлович.

Но после войны прошло несколько лет, положение менялось, и стол людям хотелось бы видеть поразнообразнее. Судя по их репликам, союзником Михеева выступал и Ляпунов, видно, они хотели склонить Селивёрста Павловича, с тем чтобы его авторитетом, как предполагал я, оказать влияние на остальных членов правления…

Но скоро выяснилось, что предположение мое неверное. Селивёрст Павлович вовсе и не возражал против расширения огорода, считая, что с хлебом можно рассчитывать на помощь, тяжелое лихолетье на черноземных землях России прошло, но был против того, чтобы отводить под огороды всхолмье, где собирали лучший урожай ржи по всей нашей округе. Как говорил Селивёрст Павлович, у этой ржи каждое зернышко калиброванное — на два зуба попадает. По нашим краям — большая редкость. Михеев же гнул, что рожь и в другом месте поспеет, а овощи — солнце любят и боятся морозов. Так лучшего места в Лышегорье, чем всхолмье — нет, мол, то доказано и практикой. Огород был у самого подножья холма, сразу за Домашним ручьем. И Михеев, и Марья-огородница настаивали расширять тут же, Селивёрст Павлович в этом очень сомневался, предлагая весь огород перенести в Сергееву Новину, где и земли были хорошие, и солнце стояло весь световой день…

Времени уже прошло порядочно, но так они ни к чему обоюдосогласному и не склонялись. Но пока ни Тимоха, ни Афанасий Степанович в их споре участия не принимали, видно, присоединились к ним по дороге, решил я, а теперь ждут, когда те переменят тему разговора. Но Селивёрст Павлович неожиданно спросил их, что они думают по этому поводу…

— Я вас, мужики, на сей раз позвал на чай с корыстью, — улыбнулся он. — Уж спорщики мои больно неуступчивы… Помогайте.

— Так бы и сказал, тришкин тебе кафтан, а то мы ждем, пока вы докалякаетесь, — возбужденно ответил Тимоха, истомившийся в ожидании и готовый тут же ринуться в бой за справедливое решение. — Не сегодня же стало известно, что Мишка, едёна нать, порядочный вралина, может, и свет-то такого не видывал.

— Тимоха, ну, ты без брани и оскорблений, так истина не выясняется, — одернул его Селивёрст Павлович.

— А что, не так? Любой в Лышегорье со мной согласится, что мичуринские яблоки и на Луне растут, только не в огороде у Мишки-Мичури… Зато сколько речей было, страсть несусветная, создадим колхозный чудо-сад, потрясем весь мир, едёна нать, северными сладостями… Какие посулы он только не делал, какие авторитеты в свою пользу не приводил! Жизнь и творения покойничка Ивана Владимировича Мичурина все Лышегорье назубок знает… Одно только не ведаем: какой из трехсот сортов, выведенных Мичуриным, привез нам Мишка… Ни цветов, ни фруктов не дождались, тришкин ему кафтан.

— Ну и бес же ты, паря-Тимоха, зловредный, злопамятный бес, язва многолетняя. Ишь, чего припомнил?! Евгений Иванович, — Михаил Игнатьевич повернулся к Ляпунову, — всерьез от Тимохи это принимать нельзя…

— Ты — вралюка, а меня, стало быть, едёна нать, и принимать всерьез нельзя. Ты вспомни, почему укатил из коммуны?

— Опыт полезный надо было собрать, самим над собой вырасти.

— Опыт?! Его своими руками создают, едёна нать, — Тимоха явно горячился и уж не сдерживал себя, — головой в стенку стучать, но работать не покладая рук, по нашей высочайшей рабоче-крестьянской сознательности. А ты что придумал? В поход за опытом… И улизнул от работы, от седьмого пота, пошел бродяжить, видишь ли, кому на Руси жить хорошо? А мы сообща, едёна нать, твоих робяшей кормили. Я тебе этого, чудотворец, никогда не забуду…

— Тимофей, вы, право ж, слишком резко, — вступился за Михеева председатель, — дело давнее, кто теперь может судить?!

— Я могу, едёна нать, потому как вижу, куда он тянет. Огород расширить, бригаду огородников создать, и он опять в чине, командовать будет. А командир-то он никудышный, так, срам один. За него Марья сейчас работает, а он опять мыслью ворочает, туман огородный наводит.

— Нет, Тимоха, ты, я вижу, удержу не знаешь, заладил ругаться — не остановишь. И опять же привередливо несправедлив по отношению к Михаилу Игнатьевичу, — урезонивал его Селивёрст Павлович. — Романтика и безделье — суть вещи разные, лекрень тебя возьми. Не ты ли сам когда-то во всем его поддерживал, друзьями были, водой не разольешь. А вот как вернулся он из странствий, между вами будто кошка пробежала. Чего делите-то?!

— Нечего нам с ним делить, — буркнул понуро Михаил Игнатьевич, явно смущенный, сконфуженный речами и такой озлобленностью Тимохи. — У нас только он мастер на все руки…

— Если уж я не мастер, то и не лезу, как ты, едёна нать…

— Тимоха, потерпи, или давно не видел Михаила Игнатьевича? Я не хочу, чтобы у Евгения Ивановича осталось о нем превратное представление. И ты мне в этом должен помочь.

— Тут я тебе не помощник, не жди, — отрезал Тимоха.

— Ладно, попробую объяснить сам, хотя вдвоем мы бы это сделали лучше.

— Давай сам, выгораживай его, а мне петь лазарем ему аллилую сколько можно?! Хватит, едёна нать.

— Тогда помолчи, — уже более твердо и определенно сказал Селивёрст Павлович. — Так вот, Евгений Иванович, лышегорская коммуна в замысле своем начиналась с этих двух чудотворцев — Тимохи и Михаила Игнатьевича. Они этим заразили всех остальных, а Михаил Игнатьевич даже и стих присочинил по такому поводу, который тогда произвел на нас большое впечатление. В чудачествах им, ни тому, ни другому, нельзя отказать сызмальства. Но Михаил Игнатьевич, как поэт по натуре и романтик по социальным устремлениям, всегда превосходил Тимоху в симпатиях публики. Его затеи находили и бо́льшую поддержку, и понимание. А вот на коммуне — тут они сошлись, и все у них было заодно. И лес корчевали до седьмого пота, и школу строили, и пожни обустраивали… Боже, сколько мы тогда работы своротили, теперь и подумать страшно, как работали. До коммунизма рукой хотели достать. Но Михаил Игнатьевич, как поэт и романтик, зажигается быстро, но и быстро остывает. Когда коммунизм оказался не так близко, он затосковал, начал капризничать, гундеть, критиковать, выискивать в делах наших всякие каверзы, совать нам в укор заметки из газет, где писалось всякое-всяческое, происходящее по всей России. Ведь все пытались, все думали, все лбы себе сшибали на торной дорожке. Тогда Егор Кузьмич покойничек и предложил: «Давайте-ка, мужики, делегируем Михаила Игнатьевича поглядеть, как строится в других местах коммунистическое завтра. Выдадим ему такой документ — и пусть странствует, пока не убедится сам, что мы на верном пути. А семья его пусть живет в коммуне». Ты что же, Тимоха, забыл этот разговор и общее собрание коммуны, принявшее решение делегировать Михаила Игнатьевича? Неужто забыл?! Молчишь — значит, помнишь! Ну, а что он ходил долго, так ведь не бездельничал, везде работал, спорил, пробовал, пытался сам все понять, открыть… Сколько времени на такие дела надо. Ой-ёё… Как, Евгений Иванович, немножко я прояснил вам?