Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Да что ты так его невзлюбил? — с удивлением посмотрел на Тимоху Селивёрст Павлович. — Открой свою тайну друзьям.

— Какая тайна, едёна нать, жизнь рядом прожили. Просто я ему не верю, не верю в его лживую романтику, в его чудо-сады, чудо-огороды и в него, как преобразователя природы. Тот Мичурин из городка Мичуринска был чудак, но чудотворец, хотя природа и для него оказалась недоступной и коварной. Замах-то у него, едёна нать, был большой: «Не надо ждать милости от природы…» А вот взять-то, даже по его учению, не всегда получается, нашел тоже с кем на «ты» — с самой матушкой-природой. Больно они самоуверенные, напористо-наглые… Ну, тот все-таки Мичурин — трудом, не разгибая спины себе имя зарабатывал, а наш-то, «Мичуря» — вот и все звание ему.

— Ну-ну, Тимоха, чего ты, чай, человека совсем заклевал?! — осуждающе поглядел на него Афанасий Степанович.

— Ладно-ладно, чего мне с вами в человеколюбии тягаться, по этой части, известно, вы — мастаки. Только помянете меня, он еще вам выкинет, едёна нать, номер. Содрогнетесь!

— Не дури, Тимоха, уж мочи нет, — застонал Селивёрст Павлович.

— Ан нет, так я пошел, — и тут же шапку, шубу подхватил и выкатился, а за ним поспешил и Афанасий Степанович.

— Пойдем, Юрья, спать. На сегодняшний день хватит. У тебя небось, как и у Ляпунова, голова кругом пошла.

— Никак не пойму, какая блоха Тимоху укусила, он никогда не был таким злым? — озадаченно спросил я.

— Какая-то укусила, не обращай внимания, с Тимохой бывает. А вот Михаил Игнатьевич — человек совсем непростой, с изюминкой человек, только не от мира сего. С небом, Юрья, нельзя говорить каждый день, тогда на Земле работать будет некому. Он этим страдает, очень пристрастен к возвышенному…

Тем и закончилось это, несколько неожиданное, чаепитие. И, может быть, оно так бы и растворилось всуе дней, если бы…

Весь сентябрь лило как из ведра, поваленные хлеба выбирали по стебелькам серпами. Уборка далась тяжело, на полях работали все, кто мог держать серп, даже мы, ученики, ходили всей школой после занятий на перевозку снопов, на просушку их в овинах. Ляпунов гонял Орлика по полям, желая всюду поспеть, помочь, подсказать, организовать. Не все у него получалось, но старание было налицо. Селивёрст Павлович не оставлял его действия без внимания, частенько заглядывал к нему в правление. И как-то вечером сказал: «А предложение Михаила Игнатьевича о расширении огорода приняли… Они с Ляпуновым такую экономическую подкладку выложили, что трудно было устоять… Будем теперь с витаминами…» И сам же почему-то рассмеялся, я так и не понял: верил он в эту затею или нет. На вопрос мой он ответил уклончиво: «Доживем до следующей осени, посмотрим…»

Однако до следующей осени дожить оказалось совсем непросто, события начали развиваться стремительно и совсем не так, как могли предположить лышегорцы…

Однажды утром, на рассвете, когда спится особенно беспробудно-сладко и сны кружатся легкие, безоблачные, утешая душу, меня разбудил Селивёрст Павлович. Не открывая глаз, я повернулся на другой бок. Он настойчивее потянул одеяло.

В комнате было сумеречно, почти темно, чуть привернутым фитилем коптила керосиновая лампа, высвечивая маленький желтовато-тусклый кружок на столе. Все еще спали, и я никак не мог понять, почему надо вставать в такую рань, и снова нырнул под овчинное одеяло, наслаждаясь устоявшимся густым теплом.

Но Селивёрст Павлович, поглаживая рукой по сукну одеяла, настойчиво повторял:

— Вставай, Юрья, вставай. Не ленись. Веселее открывай глазки, спешить надо.

А сам уже подсовывал одежки, что были потолще, на вате. Натягивал мне на босые ноги шерстяные носки, нагретые, с печки. Аккуратно разминал голяшки сапог, высохших за ночь так, что их нельзя было согнуть.

Я медленно застегивал фланелевую рубашку, путая спросонья пуговицы и попадая все не в те петли — то выше, то ниже.

Селивёрст Павлович ушел в соседнюю комнату и вскоре вернулся с ружьем, старинной двустволкой еще царских времен. Посмотрел на свет лампы в оба дула, мягко захлопнул замок, достал коробку с патронами. Выбрал несколько заряженных и положил в сумку.

— А зачем ружье-то? — с недоумением спросил я. — В лес, что ли, пойдем?!

— На всяк случай. Может, и в лес. Мало ли что нас ждет. Пошли, Юрья, пошли. — И сам торопливо направился в сени.

Мы вышли из дому и мимо прясел двинулись к лесу. Было свежо и зябко. Я прижимался к Селивёрсту Павловичу, он, крепко взяв за руку, молча тянул меня за собой. Тяжелый осенний туман тягуче раскачивался меж домов и оседал мелкими крапинками на нашей одежде и ложе ружья.

Оказалось, что мы шли к конюшне.

— Случилось что-нибудь?

— Погоди, Юрья, сейчас все узнаем. Афанасий Степанович нас ждет.

Он оставил меня у загона, сам пошел искать Афанасия Степановича.

Я залез на верхнюю жердь изгороди и стал высматривать Вербу. Она обычно втискивалась в середину табуна и грелась от общего тепла.

Лошади были чем-то обеспокоены, нервно топтались на месте, тесно сбившись в кучу, и пугливо озирались по сторонам. И сколько я ни вглядывался, Вербу отыскать не мог. Может, она в конюшне?!

— Ты чего высматриваешь, Юрья? — окликнул меня Селивёрст Павлович.

— Я что-то Вербу не вижу?!

— Не ищи, без нее пришли лошади, — сердито сказал Афанасий Степанович, тоже направлявшийся к загону. — Орлик привел табун. Он, чай, пугливый как заяц, мог сняться и без причины, за ним и остальные. Орлик да Пальма криком-то меня и подняли с постели. Прибежал, а они тут все, кроме Вербы, токуют.

— А Тимоха?!

— Ни Вербы, ни Тимохи! Возможно, и беда случилась. Лошади летели как оглашенные, видно, зверь их пугнул.

— Ну, пошли, Юрья, — сказал Селивёрст Павлович, — торопиться надо. Афанасий, мы с Юрьей пойдем через поля и ручей Кобыляк к Большим полянам. А ты держи прямиком по тракту. Если по дороге встретится Тимоха, сигналом будет выстрел. А сходимся, в любом случае, у дальней развилки, на Мирском тракте.

Афанасий Степанович торопливо поддакнул, и мы разошлись.

Уж совсем рассвело. Серое, насквозь промокшее от дождей утро медленно отходило после тяжелой ночной дремоты. Селивёрст Павлович сразу перешел на широкий скорый шаг. Наполненные росой подорожники хлестали по сапогам, нарушая напрягшуюся тишину.

Прясла кончились. За ними начинались овины. Они стояли почти у самого ельника. Селивёрст Павлович свернул с тропинки и пошел через поле к изгороди. Там был ручей, дальше — лесная дорога к Мирскому тракту, которой он всегда ходил на мельницу. Вдруг, не сказав ни слова, Селивёрст Павлович устремился к краю поля. И на бегу, скинув ружье с плеча, взял на изготовку.

Я пустился за ним, еще не осознавая, что нас ждет. Только подбежав вплотную, почти к самому ручью, мы оба уткнулись в истерзанное тело Вербы.