Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Пусть Юрья посмотрит зверю в глаза. Уж не маленький, пора ему знать, кто чего стоит. Все же Вербу вырастил он. Теперь пусть посмотрит, кто ее загубил. Может, жизнь ценить больше станет… Глядеть на медведя он будет сверху, из безопасности. Так что ты, Аннушка, не волнуйся. Да и представится ли ему еще случай с ворогом встретиться, за загубленную Вербу расплатиться? Ведь он не только Вербу задушил, лишил и табуна «мезенок»…

Нашим настойчивым просьбам мама уступила неохотно…

К вечеру все собрались у нас в доме. Мне показалось, что я почти успокоился. Боль вроде бы немножко улеглась. Я уже был способен думать. И вот тогда возникло это неведомое мне доселе беспокойство, даже не беспокойство, а какая-то непонятная хмарь душевная. Я пытался убедить себя, что вызвана она подготовкой к охоте. Я еще днем заметил, что испытываю какое-то странное сопротивление. Может быть, это страх? Но припрятанные лабазы, страшная картечь. Вряд ли страх? Чего бояться, мы подготовились и защищены. Не с голыми же руками идти на него? Тогда чем же вызвано это беспокойство, эта душевная хмарь?.. Но ответ не являлся…

Прежде, на мельнице, я стрелял из ружья Селивёрста Павловича, а на сей раз он впервые дал мне старое ружье Егора Кузьмича, висевшее в комнате на стене без употребления. Сам почистил его и проверил. Мы разобрали патроны, приготовленные днем. Оговорили, кто на каком лабазе заляжет…

Двинулись не спеша, засветло, время не подгоняло. У Вербы остановились. В сумерках сиротливо чернела она на остывшей земле. И я опять почувствовал обжигающий прилив ненависти. Селивёрст Павлович сказал, что стрелять в медведя будем, только когда он перейдет ручей и подойдет к изгороди. Место было довольно чистое, кругом ни кустика. А на фоне белых березовых жердей медведь должен был выделяться особенно заметно.

На правый лабаз пошли мы с Селивёрстом Павловичем, на левый — Афанасий Степанович с Ефимом Ильичом. Уговор был такой: при любых обстоятельствах первым стреляет Селивёрст Павлович. А уж следом за ним — Ефим Ильич. Выходило все ясно, без каких-либо непродуманных заковырок.

Когда сумерки устоялись и луна сухим светом осветила дорогу и лес, ружья взяли на изготовку. Видно было хорошо, даже обочинная тропа ясно проглядывалась — все выходило нам на руку.

Однако луну ненароком перекрыли случайные бледно-серые тучки, и скоро пошел дождь, мелкий, вялый. Тоскливо, навязчиво застучал по листьям осинника, зашумел в кронах сосен, подхваченный ветром.

— Сам бог нам послал его, — прошептал удовлетворенно Селивёрст Павлович. — Следы наши смоет и дух человеческий растворит. Не грех ему, лешаку, и обмануться.

Дождь плаксиво заморосил, заморосил, будто намеревался втянуться да и пасть ливнем, большим и обильным. Но почему-то не разошелся, легонько и капризно покапал еще, хлестнул слабым, совсем надломленным порывом и смолк.

Сумерки провалились в бездну мрачной, тяжелой ночи, все по-осеннему умолкло, ни птиц, ни звука, ветка не хрустнет. Тишина оглушительная, напрягшаяся до боли в висках сдавила со всех сторон, словно окаменела и вымерла земля. Только ровное, с затухающим присвистом дыхание Селивёрста Павловича напоминало, что я не один в этом мире и впереди ждет совсем не легкое дело.

Но не прошло и часу, опять налетел ветер, засвистел, заскрежетал в старых елях, зазвенел голыми ветками берез и стремительным, порывистым ударом качнул сосны, на которых мы залегли. Они встрепенулись, легко сдвинулись и поплыли, раскачиваясь как лодки на зыбкой, протяжно-покатистой волне.

Лабаз неожиданно полетел вниз, кровь ударила в голову. На секунду даже стало жарко, комок подкатил к самому горлу, придавил язык и перехватил дыхание от ожидания чего-то страшно-жуткого, что должно было совершиться сейчас… Но также неожиданно скольжение приостановилось, лабаз выровнялся и сиротливо повис в воздухе.

А от ветра в лесу все ожило, зашелестело, зашевелилось, заскрипело, застонало. И звуки вроде бы успокоили, вернули чувство реальности. Скоро и тучки разлетелись, рассеялись. Не проясненная до конца, вновь выглянула краешком луна, и вызвездилось небо. Селивёрст Павлович иногда поглядывал на звезды и почему-то качал головой. Видно, думал о чем-то своем…

Я устало глядел на дорогу. Как все странно необычно происходит с человеком. Прошел день, и я чувствовал, что острая боль сменилась тревогой, настороженностью. На ноющую боль ненависти накладывался какой-то еще еле уловимый оттенок. А если это не страх и не боязнь встретить медведя, но боязнь выстрелить в него, тогда что же мешает, что беспокоит меня? Ведь погибла Верба, могу ли я так?

Тут я вспомнил, что в порыве этой ненависти совсем зазря обидел Тимоху… А сейчас и ему плохо. Произошло с ним что-то совсем непредвиденное, ужасное и мучительное. Целый день он метался в бреду, ругал беса и жалобно звал Вербу. А мне очень хотелось его утешить, сказать, что я отомщу за него и за Вербу. Но фельдшерица не позволила даже подойти к постели. «Тяжелый нервный шок, так что о Вербе ты лучше с ним не говори, пока он не поправится».

Болезнь Тимохи легла на душу тревожным и неприятным осадком, словно в том была и моя вина. Вот и носились роем сомнения, сея тревогу и настороженность, тяжелели, грузно давили, будто впереди, с боков и со спины окружала меня высокая рубленая стена. И, чтобы заглушить это гнетущее беспокойство, я стал думать о Вербе, вспоминая, как поил ее молоком, как объезжал в санках, как берег в ночном. Вспоминал — уж в который раз! — и день трагический, слезы Афанасия Степановича и Тимохи. И как бы заново прожил всю короткую жизнь Вербы, и вдруг физически ощутил, что же есть смерть. Это уничтожение живого. Злая сила истребляет добрую, истребляет красоту. Вот что такое смерть. Уничтожение. Но ради чего? Ради жизни злой силы? Только-то? Вряд ли. Ведь если теперь придет медведь, мы его покараем. Мы уничтожим злую силу, способную истребить еще много доброй, полезной. Но и медведь может быть силой доброй! Тогда где же та грань, что отделяет добро и зло, когда добро становится злом? Надо обо всем расспросить Селивёрста Павловича. А теперь ясно одно: медведь, которого мы ждем, порушил добро и его надо покарать. Но почему кара — это только уничтожение? Иначе мы ничего с ним сделать не можем? Почему медведь хотел смерти именно Вербы? Почему он не выбрал другую лошадь? Почему чаще гибнут лучшие? Вот и на войне также было. Почему щука должна есть хариусов, и в этом еще должна быть польза для всех? Какая в том польза для меня, если мне жалко хариусов и не жалко щуки. Я сам готов ее убить. Странно-странно все устроено в мире. Кого карать, кого жалеть, кому помогать, кому прощать, кого выручать, кого защищать, кого щадить, кого любить??? И все это между продолжением жизни и смертью. И все это, казалось бы, подвластно человеку и в то же время неподвластно. Ведь он тоже в конце концов умирает, даже самый всесильный, и его уж не может заботить, с кем, когда и как поступят, кого накажут за зло, им сотворенное… Что же тогда движет каждым из нас при жизни? Что движет медведем, Вербой, мной, Селивёрстом Павловичем, Афанасием Степановичем, Тимохой? Что? Смерти своей мы не ищем сами и не стремимся скорее себя уничтожить, а хотели бы, насколько возможно, задержаться на земле. Разве это желание незнакомо медведю? Тогда почему мы ждем его с ружьями? Он пошел против нашей воли, и мы должны его покарать. Против воли — всегда ли это против добра? Так много вопросов, и все скрывают тайный смысл, который надо понять. А смерть все-таки страшнее всего. Уничтожение, исчезновение, край всего сущего. Край, бездна, ничто. Страшно…