Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Знаю, Селивёрст Павлович, знаю о жизни твоей скромной, наслышана с девичьих лет. Уноси бутылку и давай чай покрепче.

Он убрал бутылку, стаканчики, пустые деревянные тарелки и принес из избы чашки с блюдцами.

Белые сумерки заглушили звуки, на воду лег тяжелый малиновый отсвет присевшего к кромке леса солнца. Молчание их затянулось. Но Селивёрст Павлович решил не проявлять нетерпения, он ждал и не без интереса рассматривал Старопову: «Да она еще совсем молодая, гладкое и довольно милое лицо, усталое только. Но забот хватает». Отметил, что в ней сейчас не было той отталкивающей жесткости, которая всегда была, неприятна ему в Староповой. «Не такая уж, видно, одинаковая всегда…» Она подняла глаза и долго, изучающе на него посмотрела. И он опять отметил, что в глазах ее была располагающая мягкость, теплота, даже доверчивость.

— Так, Селивёрст Павлович, я приехала звать тебя в село, — тихо, не отводя глаз, сказала Анна Евдокимовна. — Что, неожиданно? — И, помолчав, продолжила: — Я должна была с тобой об этом поговорить еще в Лышегорье, но вспылила, понесло меня, грешную. Знаю, с карточкой-то хлебной набедокурила. Хотела ущипнуть твоих молодух, они оказались гордые, просить меня всерьез не стали. Пострадали дети. Поняла это, когда пришел этот, мальчишечка небольшого роста, глянул на меня осуждающе, а взгляд-то твой, смотрит укоризненно, в упор, душу аж мне вывернул, а я и тут устояла. Бывает со мной такое, Селивёрст Павлович, бывает — накатит, накатит злоба какая-то, будто темень из черной сентябрьской ночи хлынет. Что откуда берется? Не знаю, я ведь по характеру-то другая. А тут не могу, захлестывает, и все.

— Уж не в такой ли дикой злобе ты и на Лешку Жданова обрушилась? — решил проверить свою догадку Селивёрст Павлович. — Выпихнула парня, из него помощник подходящий мог бы быть, и свой, деревенский. Душа у своего-то больше болит, чем у выдвиженца.

— Ой, люди-люди, напели, — покачала головой Старопова. — А может, он сам тебе пожаловался? Был ведь зимой на мельнице, ночевал, не о бабах же вы с ним долгий вечер гутарили. Признавайся, Павлович, обнадежил паренька своей защитой?

— Обнадежил…

— Признание за признание. Поняла я, когда прослышала о визите его к тебе на мельницу, что мне торопиться надо. Вот я и ускорила выдвижение Жданова. Добро, и место неплохое подвернулось, вроде бы в рост пошел…

— А почему это ты так, «вроде бы в рост пошел»? Вот станет руководителем районного масштаба, тогда тебе несдобровать. Он тебя раскусил…

— Раскусил, да не закусил. Не торопи время, Селивёрст. Пусть станет районщиком, тогда и глянем, какой из него «правдолюбец». Я тоже не такая была, когда начинала секретарить в райкоме комсомола.

— Ну, ты всех-то на себя не примеривай. Он огни-воды и медные трубы прошел к своим двадцати двум годам, — сердито выговорил ей Селивёрст Павлович. — А тебе горький вкус въевшегося пороха даже на губах мужа не привелось ощутить..

— Да ладно, ладно, — неожиданно согласилась Старопова, — в том не моя вина, что не привелось, а моя беда. Она свела меня с Ляпуновым, теперь я не отступлюсь, любую угрозу отведу. Жданов еще молодой, да и настырный больно. Он свое не упустит, а мне Ляпунова оберегать надо. Он тоже фронтовик, и раны у него болят, ногу вон еле волочит. Вы же ради правды-матки своей кого хотите уколотите, не зря говорят, лышегорцы — аввакумовское семя, хоть на огне будут гореть — только бы по правде жизнь шла. Прямо тебе скажу, Селивёрст, тяжелый народ у вас, скрытный, с подкуской, попросту слова не скажут.

— Коренной народ, своерощеный, не то что у вас, в Лешуконском, с миру — по нитке. Вот вы и шалобродите, пакостите без оглядки. Разве так народ может жить?! Народу во всем ясность нужна, узнаваемость, открытость в действиях, поступках, решениях. А вы как хотите?! Все промеж себя, а люди, мол, дураки, за вами пусть следуют. Нет, Евдокимовна, так у нас не бывало. Ты первая от имени власти дела так у нас повела. Вот я и думаю, то ли нрав у тебя дурной, по ошибке ты в должность попала, то ли манеру дурную усвоила и на нас распространить ее желаешь.

— А я, наивная, думала, до тебя отголоски доходят. Сидишь в лесу и сиди. Ан нет… Знаешь и размышляешь…

— Ты ведь даже про хлебную карточку правду сказать мне не могла, а я ждал, думаю, повинишься перед людьми. Да где там. — Он безнадежно махнул рукой.

— Раз вернула — в том и повинилась, какие еще торжества нужны? — недоуменно посмотрела на него Старопова.

— Я скажу тебе какие. Народ у нас понятливый, не такую лихомань переживал. 1923 год. Голод, испанка, за зиму полдеревни вымерло, детей в живых было ли больше пятидесяти. Собрались миром, взялись за руки и выстояли. А вы миром-то боитесь, он вам страшнее чумы. Что тебе Касманова на хвосте принесет, то ты и творишь.

— А ты откуда ведаешь?

— Да старый я больно. Мне и сло́ва иногда хватает, чтобы понять весь ваш несложный роман.

— Видишь, какой ты, хитрый, лукавый. И половины мне не сказал, когда приходил в сельсовет насчет карточки.

— У тебя, Евдокимовна, ум-то где? — Селивёрст Павлович в упор, не отводя глаз, посмотрел на Старопову.

— Больно круто берешь, Павлович, круто! — неожиданно рассердилась она. — Уж совсем готов меня списать по негодности. Не выйдет! И ум есть, и опыт, и знание людей… Райком, партия не ошибаются, Селивёрст Павлович, ты это знаешь не хуже меня.

— Я-то знаю, что от ошибок никто не защищен. Жизнь тому учит неутомимо. Только одному ошибки действительно — наука, после этого ему сил прибавляется, а другому — хуже горькой редьки, в голову дурманом бьют… Вот он злобой исходит, виноватых ищет. Нет чтобы внутрь себя заглянуть.

— Да, чего-чего, а злобы у меня хватает, ты прав. Я никогда никому в этом не признаюсь, а тебе скажу. Бывает. Даже мальчишечку не пожалела, а он ведь ждал от меня добра, верил в меня, иначе не пришел бы, тоже натура, хоть и мал, а я не пожалела. Так была зла на твою Антонину, что и он для меня был виноватый, понимаешь?!

— Зря ты Антонину подозреваешь, — нерешительно сказал Селивёрст Павлович.

— Не о ней речь, я о себе говорю. Ты послушай, послушай все, хочу очистить душу, до дна очистить от всей скверны, а тогда хоть суди, хоть бей — отворачиваться не буду. — И в лице ее, как мог заметить Селивёрст Павлович, опять появилась отталкивающая жесткость и решительность.

— Да, говори-говори. — Ему хотелось, чтобы вернулись прежняя мягкость, усталость и доверчивость. — Говори, я ведь понимаю тебя.

— Нет, Селивёрст Павлович, не бери грех на душу, не все понимаешь, потому как и допустить не можешь, насколько коварной и жадной донельзя бывает страсть моя. Будто во мне темная сила поднимается и добро, что есть во мне от рождения, наглухо перекрывает, и я сама не своя становлюсь, мне непременно хочется, чтобы все по-моему было. А если кто встанет поперек желания моего, мне кажется, что я даже способна убить его.