Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Неприятно, будто меня дегтем всего вымазали. Неужели Антонина всерьез увлечена Ляпуновым? Странно.

— У меня такое впечатление, что все это ты говоришь из ревности. Уж не ревнуешь ли ты ее в самом деле?

— Не нравится мне наш разговор, Анна. — Голос его задрожал от волнения. То ли он что-то понял, то ли почувствовал что-то важное за всей этой недоговоренностью мамы. И заговорил решительно, без каких-либо извинительных ноток: — Не нравится. Меня беспокоит не Евдокимиха и не Ляпунов. А люди мне родные. И когда вернется Ефим, я должен поговорить с ним и уберечь от деревенской молвы. Но есть у меня забота важнее и этой — Юрья. Он — мальчик правдивый, смотрит на все нашими глазами. А у нас вдруг ложь кругом. Мы сами себе правды в глаза сказать не можем.

— Какая ложь, Селивёрст? И что он может знать? — говорила она ровно, еще не чувствуя особого беспокойства.

— Анна, он рано стал зрячим. Он порой многое видит лучше нас с тобой. От него уже и скрывать-то ничего не надо, — Селивёрст Павлович тяжело вздохнул. — То, что не скажем мы честно и открыто, ему скажет со зла Евдокимиха или кто-нибудь еще вроде нее. Ты что, не знала, он был у Евдокимихи и, как я могу догадываться, она изложила ему свой взгляд на случай с хлебной карточкой?

— Не может быть! — испуганно воскликнула мама.

— Потому он и пришел на мельницу, что Евдокимиха поставила условие: или голод дальше, или ее разговор со мной.

— А что же он не сказал? Как же так? — раздосадованно повторяла она.

— Не мог он тебе сказать, да и что было говорить. Он понимал, что дело тут не в вас, а в Евдокимихе, а может, понимал, что и в вас с Антониной тоже, но ведь вы-то ничего не предпринимали. Терпеливо ждали, а он ждать не мог, он хотел знать, почему это происходит… — Селивёрст Павлович, видимо, ходил по комнате, шагов неслышно было, но говорил он в ритм ходьбе — резко, отрывисто. — Юрья должен видеть, что мы сами способны защитить нашу честь и достоинство, сами, не опускаясь до лжи.

— Неужели он все знает? — снова озабоченно переспросила мама.

— Возможно, знает. К этому тоже надо быть готовыми, и всегда, не только сегодня. Меня эта история просто убила. Не ожидал я ни от Тони, ни от тебя такого легкомыслия. Нашли героя. Одно скажу: жалко мне вас, бабы. Ох и натворите вы еще дел! Когда плоть забивает ум, добра не жди. Но это дело ваше, только Юрью поберегите. Егорушка мне этого никогда бы не простил, да и, думаю, тебе тоже.

Оба они не сказали больше ни слова, с тем и разошлись. Селивёрст Павлович поднялся спать на поветь.

Весь следующий день я провел в беспокойстве. Меня все угнетало, ничего не хотелось делать, слонялся по дому, потом пошел к реке, по пути заглянул к Афанасию Степановичу.

— Ну, как дедок? — спросил он.

— Хорошо.

— Карточку-то вернула наша властительница?

— Вернула, куда ей деться. Только вот наговорила дедушке всякой чепухи… У меня аж внутри все болит, и сердце жмет.

— Не надо, не бери в ум. Приедет Ефим, он сам разберется с Тонькой, что тебе тужить да горевать. Обидно? Верю. Дедушке — переживания? Малоприятно. Но все обойдется, уверяю тебя, на то человеку хитрость дана, на то он и бородой опушается… Рано тебе душу и ум таким расстройством изводить.

Афанасий Степанович громко рассмеялся, подхватил меня на руки и пошел к яслям Вербы.

— Пойдем-ка лучше посмотрим, как там наша голубушка, солнышко красное… Вот это забота, а остальное — не бери пока в ум… Настанет час, придет твоя охота, тогда и переживай…

Селивёрст Павлович провел в Лышегорье еще несколько дней, а сделав все дела, заторопился на мельницу. Перед уходом попросил маму, чтобы она отправила меня к нему, как только вернется домой Ефим.

Рано утром он собрался уходить, и я, как всегда, пошел провожать его до ручья Кобыляка. Он грустно насвистывает мелодию «Меж крутых бережков Волга-речка течет…» Зашел опять в воду, долго мыл сапоги, оттирая грязь рукой…

И вдруг спросил:

— Испугался, Юрья, медведя-то, а?! — улыбнулся глазами. — Скажи, ты не заметил случайно, ухо у него не рваное ли?

— Рваное… — изумился я.

— И голыш на лбу, и нижняя губа со шрамом, и шерсть белая ошейником?

— Верно, — не переставал удивляться я.

— Так этот шатун от людей и лошадей наутек бегает. Он из милосердных. И такие среди них бывают. Милосердный он, живет в наших местах давно. Только вот дурачиться все норовит.

Он вышел из воды, поцеловал меня в макушку и двинулся через ручей на обочинную тропу к старым соснам, стоявшим попарно с той и с другой стороны дороги.

Шел на сей раз Селивёрст Павлович неторопливо, часто приседал для короткого отдыха, тяжело было на сердце, внутри что-то тревожно щемило, прижимая иногда до боли в боку, и подолгу держала боль в тисках, не отпуская. «Старею, что ли?» — успокаивающе думал он и снова пытался прибавить чуть-чуть шагу, но безуспешно… И опять тяжело оседал на палку, задыхаясь, останавливался, чтобы выровнять хотя бы немножко ритм ходьбы, и все думал и думал о происшедшем.

Он чувствовал, что-то вдруг нарушилось в системе понятий, которую он давно для себя определил. Но, пожалуй, самой неожиданной была не выходка Евдокимихи (от нее можно всего ожидать), а поведение Антонины и Анны. Тут он что-то недопонимал, оставалась какая-то досадная, до назойливого неприятная неясность, которая не давала ему покоя.

В чем состояла эта неясность, он не мог сам себе объяснить, но чувствовал, что во всех разговорах в Лышегорье так и не узнал правды… «А как узнать ее, эту правду? Да и надо ли знать, если она мало что прибавит для отыскания добра. Откроет еще одно зло, только не ожидаемое, а уже свершившееся. Надо ли мне это знать. Судя по всему, Антонина заблудилась, Анна ее покрыла, сказать всего не хочет, Евдокимиха этим раздражена, а страдает Юрья. Они-то в конце концов разберутся, жизнь бабий узел разрубит, а вот Юрье надо помочь. В том и должна быть вся забота для меня…» Он почувствовал, что мысль его достигла целесообразного, того, что могло осветить дальнейший ход всех его поступков.

С этими невеселыми думами он добрался до мельницы. Проверив уровень воды у плотины, сразу же лег в постель и как в бездну провалился. Тяжелым и долгим был его сон. Но и он не принес облегчения. Так продолжалось еще день, второй, третий, и кто его знает, сколько бы еще продолжалось, — в одиночестве новое, отвлекающее возникает нечасто, даже, скорее, совсем редко, человек все больше прошлое, наболевшее обдумывает. А вдруг откуда ни возьмись на мельнице появилась сама Евдокимиха. Селивёрст Павлович толком и припомнить-то не мог, когда она была у него последний раз. Зимой, что ли, как-то, проездом. И была не одна, с Ляпуновым и еще каким-то командированным из райисполкома.