Арсений Ларионов - Лидина гарь

Однако никогда прежде я не видел, чтоб они целой стаей так мирно паслись, играли, шаловливо поддавая друг друга в бока заостренными носами. Круг их то ломался, то восстанавливался, то замедлялся, то ускорялся. Игра была бесхитростная и простая, близкая мне по нашему ребячьему кругу своим стремительным движением, непрерывной сменой мест, неистовой забавой, хариусы, как мы, играли в мячик и носились, стараясь не пропустить свою очередь, и вытолкнуть его вверх, и держать его там как можно дольше.

Безумно захотелось стать в их круг, толкаться, нырять, кувыркаться столь же азартно и страстно. И тут будто кто-то позвал меня. Я оглянулся. Пусто. Глянул на хариусов, на их веселый, беззаботный хоровод. Они-то позвать не могли. Странно, померещилось, что ли.

Но ощущение, что кто-то наблюдает за мной, не проходило, я чувствовал чей-то пристальный и настойчивый взгляд. Может, зверь какой?.. Страх оцепенело сковал меня, и, крадучись, осторожно я приподнял глаза и огляделся снова. Подолгу рассматривал каждый куст. Но кругом — ни звука, ни шороха, безмолвие, даже ветка не шелохнется, как бывает всегда на мельнице, когда солнце в зените.

И все же беспокойство не улеглось, я решил пойти к Селивёрсту Павловичу, посидеть возле него. Только хотел встать, как откуда-то, с самого дна запруды, из темной, непроглядной мглы, взметнулась огромная, плоская, как доска, щука. И встала колом ниже хариусов.

Щука была очень старая, с белесой шершавой кожей вокруг помутневших зрачков, а на лбу маленькими травянистыми клочками торчал светло-зеленый мох в коронке. На рыбалке, если изредка попадала такая щука в сети, Селивёрст Павлович ее никогда не брал. «У нее мясо тверже хрящей, — говорил он, — только и знает, вековуха, что хариусов глотать». И выбрасывал обратно в воду.

Хариусы, увлеченные игрой, даже и не почувствовали опасности, все так же ломался, сжимался, раздвигался их круг, все так же были они веселы и беспечны.

Я притащил несколько камней, выбрав на берегу те, что были покрупнее, и замер, выжидая, чтоб, изловчиться и ударить щуку в самую корону.

Неожиданно глаза наши встретились. Но я не увидел охотничьей страсти, в них было больше печали, скорби какой-то… Она лениво, беззлобно мимоходом посмотрела на меня и плавно повела хвостом, нацеливаясь в круг хариусов. Камень сам выскочил из рук и, обдав вихрем брызг, резко врезался в воду.

Тягуче-тяжелые круги пошли к берегам, догоняя друг друга. А когда рябь улеглась и зеленоватая вода вновь высветлилась почти до самого дна, из мглы все так же упрямо и беззлобно, даже несколько иронически-насмешливо смотрели на меня выцветшие глаза щуки.

Хариусов не было…

Из-за спины подошел Селивёрст Павлович и посмотрел в воду.

— Камнями, Юрья, ее не уколотишь, живучая тварь. — Он похлопал меня по плечу. — К тому же это ее участок давний, тут ни одна щука не властна, кроме нее.

— Почему это? — удивился я.

— Уха готова, пойдем, а об этом как-нибудь поговорим, только не сегодня. Я что-то никак не приду в себя от того, что ты рассказал мне.

Но, прежде чем уйти, я снова посмотрел в воду. Щука всплыла. И опять, встав колом, приоткрыла зубастую пасть, выжидая.

А еще через мгновение от берега из густой травы вылетели хариусы и как ни в чем не бывало понеслись стремительно по кругу. И я ничем не мог им помочь, да и можно ли было им помочь. Толкнув камень прямо в пасть нацелившейся щуке, пошел прочь.

Обед Селивёрст Павлович накрыл на летнем столе у крыльца. Это был длинный стол в четыре широких доски на невысоких толстеньких столбиках, вкопанных в землю. По осени, когда начинался самый большой размол зерна, за ним собиралось до двадцати человек.

Мельничное хозяйство Селивёрст Павлович вел ладно. В пору, когда хлеб на полях рос, он ремонтом занимался. Мужики по весне помогали ему поднять верхний жернов. И целый месяц он выстукивал огромные камни, ладонью обнаруживая все бугорки и прогалины. Ладонь его скользила легко, словно по гладкой воде, не пропуская ни малейшей зазубрины. Зазубрины попадались часто. За год сколько всяких железок — то гвоздик, то гайка — пройдет с зерном через жернова, и все они непременно свой след оставят. Через прогалины зерно уже дробится, а не мелется. И он эти зазубрины легко отыскивал и камень в этих местах выравнивал. Вот люди и говорили, что у Селивёрста Павловича жернова особые, мука получается как пух, свежа и хороша, хоть тонкие блины пеки, хоть шанежки, хоть пустовару ставь.

А к новому урожаю он обычно готовился заранее. И любил радостный осенний разговор людей, любил, чтобы приезжали они на мельницу как на большой праздник, чтобы благоговели перед хлебом, чтобы уважали и почитали могучую власть хлебную. Он припасал к этим дням грибков, рыбы, ягод, варил бражку. Неизменно всем в застолье наливал по стаканчику. «За хлебушек наш северный, многотрудный. За новый урожай! Как у людей во всем мире водится», — одобрительно сопровождал он эту трапезу. Даже в тяжелые военные годы застолье было с песней, веселой улыбкой, обогретой душой. Так и жил он посередь человеческого горя и добра, всем нужный и всем потребный…

Только теперь вовсю цвела весна. И до осенне-зимнего людского наезда было далеко. Мы сидели с ним вдвоем за большим столом, наслаждаясь покоем и тихой волей прогретого легкого ветерка. Селивёрст Павлович снял котелок с костра. Уха душисто пахла огнем и свежими ершами и окуньками.

Я отхлебнул несколько ложек и есть не стал. Из глубины кринки все так же неотступно смотрели глаза старой щуки, втиснутые в широкий, плоский лоб с отвратительно склизкой, пузырчатой кожей.

А Селивёрст Павлович аппетитно прихлебывал уху глубокой деревянной ложкой и прерывисто сопел от удовольствия. Лицо его было по-прежнему задумчивое, даже печальное. Закончив с ухой, он раскурил самокрутку и все время молчал, сосредоточенно о чем-то думая. А покурив, он сладил небольшой заплечный мешок, к углам его привязал концы полотенца, чтоб плечи не резало и нести было удобно, узлом-удавкой перехватил горло мешка. Ушел в избу и скоро вернулся с готовой ношей.

— Донесешь? — он внимательно посмотрел на меня.

— Донесу. Что тут, пуд, что ли?

— Не пуд, но все же, Юрья, смотри, у тебя ведь целая дорога впереди.

Он сунул мне за ворот два горячих душистых колобка, видно, прямо из печки. Они ловко легли возле ремня, приятно обжигая кожу.

Селивёрст Павлович закрыл дверь на замок. И до тракта мы пошли вместе. Тропка вилась среди низкорослых ивовых кустов, прикрытая влажной, еще от утренней росы не просохшей густой травой, разопревшей, теплой. Она мягко била по босым ногам, ступать было приятно, словно брел по мелководью июльского лесного озера.