Арсений Ларионов - Лидина гарь

— У Леньки Елукова экзамены, он ведь в седьмом классе, ему пропускать нельзя, а других звать не хочется… Да обернусь я быстро. — И, выскользнув из рук его, пошел к яслям Вербы.

Она весело взвизгнула и больно щипнула мне ухо. Я легонько шлепнул ей по губам и, подтянувшись на носках, поцеловал в теплый лысок между ноздрями. Верба выросла, стала поджарой, стройной лошадкой, на высоких тонких ногах. Я, почти не пригибаясь, мог пройти у нее под животом. И была игривая, веселая. Вечерами, когда подкладывал в ясли сено, выбрав для нее помягче, поароматнее, посвежее, она шаловливо выкидывала его и тянулась в соседние ясли к Орлику, жадно выхватывая, будто оно и правда было лучше того, что я положил ей. Ох и шалунья!

Зимой начал приучать к верховой езде — подводил к изгороди и вскакивал на спину. Она настолько привыкла ко мне за этот год, что послушно ждала, пока поудобнее пристроюсь, и тихо, не капризничая, переходила на бег. А по свежему белому полю обкатывал ее даже в легких зимних санках.

Афанасий Степанович заранее, уж с нынешней весны, начал подыскивать Вербе достойного жениха, выспрашивая у людей бывалых и знавших лошадей, в какой деревне есть жеребец из «голицынских». Оказалось, что, кроме нашего Орлика, был еще один в деревне Ценогоры. Афанасий Степанович списался и скоро узнал о нем все, что его интересовало. И был весьма удовлетворен таким женихом, с нетерпением поджидая наступления срока, когда сможет запустить Вербу в брачный загон…

Он проводил меня до ворот конюшни.

— Ну, кланяйся Селивёрсту Павловичу. Да загляни по пути на Большие поляны к Тимохе — он «старух» на свежей траве пасет.

Поначалу дорога показалась мне влажной и холодной, особенно в низинах, где было больше талой вешней воды, и я пожалел, что пошел босиком. За зиму в теплой оленьей обувке ноги стали мягче, нежнее. И с непривычки создавалось ощущение, что иду по мелкой, остывшей за холодную осеннюю ночь гальке, тысячи иголок впивались в подошвы, неприятно жалили, жгли, я думал, что конца этим мукам не будет. Но в дороге скоро боль прошла сама собой.

А когда повернул на Мирской тракт, под ногами почувствовал обогретую мягкую землю. Впереди до самого взгорья дорогу высветило солнце и все сильнее припекало в лицо. День занимался по-настоящему погожий. На небе ни облачка. И такая несусветная синь стояла, аж дух захватывало. То ли от утреннего свежего леса она шла. То ли от густо-влажного воздуха, повисшего прозрачными клочками ночного тумана. То ли от необычной пустоты над лесом, что бывает лишь поздней весной, когда серый зимний потолок совсем растворяется в теплом небосводе и прорывается такая неохватная, иссиня-нежная высь, что и проглядеть ее непостижимо трудно, даже напрягшись всей силой глаз.

Солнце придало бодрости, вернулось веселое настроение. Шагалось мне легко и ходко.

Неожиданно стало теплее, легкий, мягкий туман застлал глаза, и приглушенным, безболезненным ударом отозвалось сердце. «Хорошо, что зима эта долгая, бесхлебная наконец-то кончилась. Раз дотянули до весны, так, пожалуй, еще поживем…» Я почувствовал радостное освобождение, словно этим солнечным весенним днем кончались все наши беды.

Первый раз я шел Мирским трактом один. Я знал, что где-то внутри меня, глубоко, на самом дне души, таится страх, но, как мог, старался скрыть его от самого себя, отвлекая внимание на вещи, сопровождавшие в дороге.

Зачем это в наших местах столбами расстояние отмечать? Чужих у нас нет, за малым исключением, почти не бывает, а свои и так знают, что до Больших полян ходу — минут сорок, до первого взгорья широким шагом — час, а хорошей езды — минут двадцать. До первой развилки ходу будет, пожалуй, часа полтора. А там и Лидина гарь начнется.

Шел и летучих мыслей своих не останавливал. Плыли они легко и свободно, не наползая друг на друга, а так, одна другой вслед, как льдины на полой воде неторопливо плывут своим ходом. И оттого на душе было покойно. Ничто не стесняло, ничто не настораживало.

Я давно заметил, что люди наши верстовыми столбами, поставленными в пору давнюю, когда еще ямщики гнали лихие тройки, вовсе не пользовались, а все больше по своим приметам, облюбованным добрым глазом, счет километрам вели.

А стало быть, и заведены кем-то были эти столбы не столько для пользы людской, а скорее для большей важности иль в согласии с заведенным порядком. Мол, и эта дорога не какая-нибудь непримеченная, а российский тракт. И столбам при нем надлежит быть. Селивёрст Павлович рассказывал, что если счет годам вести с тропинки, когда-то пробитой здесь доброхотами, то нашему Мирскому тракту уже около тысячи лет. И разное он видел за свою долгую жизнь. Попервости прошла тут чудь. А потом, века спустя, прошли новгородцы. Подивились необычайной красоте этих мест и пожелали поселиться.

Чудь к намерению их отнеслась неодобрительно, но вынуждена была уступить, потесниться. А проиграв решающее сражение недалеко от Лышегорья, на Медвежьем кряжу (бойня была страшная, кровавая, полуистребившая могущественное племя), она совсем ослабла и растворилась с годами в пришельцах, наделив их в потомстве выносливостью, тихой суровостью душ, немалой физической силой, да и на лице новых поселян легли черты неистовой чуди — глаза бело-серые, стальные, а нередко и серо-голубые, темно-каштановые волосы, языческая мудрость во взгляде и фанатическая вера в приметы — поклонение Матери-земле, Отцу-солнцу красному, обожествление всего живого, что населяет лес, реки, озера. С тех давних пор живут вдоль Печорского и Мирского трактов люди русские, отличные среди других сердцем добрым, отзывчивым на человеческую беду и радость…

Я не заметил, как дошел до Больших полян. И решил заглянуть к Тимохе. Свернув с тракта, тропинкой через березняк вышел на поляны. В дальнем углу, у самого леса, сидел Тимоха. А вокруг него паслось десятка полтора лошадей, сменных на пахоте. Это были старые, отработавшие свой век лошади. Но хозяйственный Афанасий Степанович ставил их в упряжку через два дня на третий, и они еще тянули плуг, хотя и были «стариками» и «старухами», как он их называл.

Я окликнул Тимоху. Он поднялся от костра и пошел мне навстречу.

— Ты чего, пострел, так рано? — спросил он еще издалека. — А сам-то Афонька где? Поди, случилась беда?

Голос Тимохи звучал настороженно, озабоченно. Я посочувствовал ему: ожидание беды не покидало его ни на минуту.

— Да нет, все хорошо. Я к дедушке Селивёрсту иду, к тебе завернул поздороваться.

— Ну-ну, забыл нас дедко-то, сидит там, как леший, будто у него и душа не болит, — ворчал он сердито, недовольно.

— Так ведь мостов нет, — мне вовсе не хотелось, чтобы он бранил его.

— Ты скажи ему, пусть, не мешкая, приходит, — наставлял меня Тимоха, — без него карточку не получите.