Арсений Ларионов - Лидина гарь

Мысли эти тяжестью ложились на сердце, оно сжималось от боли, и перехватывало дыхание. Не справившись с собой, Селивёрст Павлович прихватил малицу, валенки и прямо в нижнем белье выскочил в сени. Оделся, привычно нащупал запор на дверях и вышел на крыльцо. Луна полным светом высветила замершее озеро, небо было чисто-голубое, искрящее в морозном воздухе. Он спустился с крыльца и направился по тропинке через безмолвное озеро на отсвет луны. Предощущение беды не покидало его. «Может, и мой час пробил. Пора пускаться вслед за Егорушкой… Не сделал еще кое-что, не понял, не разобрался…» И кисло улыбнулся своим мыслям: «Что она, косая, спросит?.. Но сигнальчик есть… Только молчит мой ангел-хранитель, моя Лидушка. Предощущение беды, и все же не конечной…»

Морозный холод давно проник под малицу и охватил все тело. Но Селивёрст Павлович упрямо шел к противоположному берегу, темной каймой леса очертившего озеро, ожидая, когда спадет боль. «Неприятно, что часто стало это повторяться… Когда-то Егорушка уговорил переехать на мельницу и продлил мне век… Но теперь и мельница не спасение, кругом столько беды, как мимо пройдешь… Вот и новый фокус: везет с собой друга постельного вместе с его семьей… Есть над чем поразмыслить, если это так. Какое удобство… Да как же она бабам-то несчастным, лишенным в ранней молодости самого что ни на есть человеческого, в глаза смотрит?.. Так и смотрит!» И он выругался тихо и по-мужски крепко… «Вот беда так беда… Попробуй рассуди… Кругом горе, воздержание, нравственная могучая красота, а рядом — гниль, себялюбство, похоть…»

Он вошел в береговую лунную тень и дорожку чувствовал только по твердому насту под ногами. Боль от ходьбы спала, он чуть-чуть успокоился и повернул обратно. «Нервишки, стало быть, шалят. Надо попить травяного настоя, что-то там осенью еще оставила Марфа…»

У крыльца его ждал Алексей.

— Ты что мерзнешь? — сердито спросил Селивёрст Павлович.

— Проснулся, тихо и дыхания не слышно, окликнул, опять тихо. Зажег свет, глянул, а тебя нет. Подождал, да и на крыльцо. А куда кинешься, где искать будешь, кругом лес… Ну, Селивёрст Павлович, страху на меня нагнал. На войне такого не бывало, аж сердце зашлось…

— Вот оно самое меня и прижало. Так я бегством спасаюсь…

— Не лучший способ!

— Другого пока не изобрел.

— Тебе одному тут нельзя жить, Селивёрст Павлович. А вдруг? Кто спасет, кто поможет…

— Только тут еще и можно жить, Алешенька. — Голос его прозвучал по-отцовски ласково, успокаивающе. — Пойдем в избу, намерзлись оба.

Селивёрст Павлович закрыл входную дверь на запор.

— Пока я стоял в ожидании тебя на крыльце, все проклял. Чего я сунулся с этими разговорами. Своих забот у тебя мало… Помню, еще отец говорил: «Какое у Селивёрста Павловича отзывчивое, чуткое сердце. Такое долго не выстоит…» Меня разом и проняло. Хлестануло побольнее речей Евдокимихи.

— Не кляни себя, не кляни. Мне приятно, что мы с тобой единодумы, как были с отцом твоим… Теперь единодумы повывелись. Они на войне остались. Надо настраиваться, Алешенька, на новую жизнь. Весь вопрос, какой она будет?! А наметки пока, как видишь, по крайней мере, у нас с тобой, не очень обнадеживающие. С войны шел небось с широко раскрытой душой… А тебе узелок, да еще какой, сразу не развяжешь. Ляпунов-то ведь тоже из ваших, из фронтовиков, только что постарше и воевал поменьше тебя… А тебя что, и пуля не царапнула?!

— Да как, семь раз — дважды пуля брала, а пять раз крепко осколками… В госпитале отлежусь месяц-другой и снова в дело. Молодой, зарастало быстро, только рубцы оставались… Мать говорит, мол, она сберегла. После гибели отца она к Марфе-пыке ходила, та ведь в родстве с нами каком-то, и якобы еще до моего отъезда Марфа колдовала, заговоры творила, чтоб смертельную пулю отвести. Как тут не поверишь? Отвела.

— Эта может и отвести, крепкая косоплетка… А ты на могиле отца был? — Селивёрст Павлович и сам не понимал, почему он это спросил… Но уж слово сказано, хотя в душе пожалел.

— А как же… Из Берлина возвращался через Москву. Остановку сделал на несколько дней. И поехал в Звенигород. До чего же красивые места!..

— А деревню Перхушково проезжал? — робко спросил Селивёрст Павлович.

— Да не приметил я такой, их ведь там сколько?! Не то что у нас, только версты считай от деревни до деревни, там же будто одна длинная-длинная деревня тянется… Перхушково, говоришь? Нет, не приметил… А что?

— Я это так, свое вспомнил, ты рассказывай дальше…

— Приехал я в Звенигород к райвоенкому, мол, так и так… Он сразу же: транспорта нет, провожатого нет. А сам глаз косит на мои награды… «В действующей, значит, был?» — осторожно спрашивает. «А на войне для солдата другой не бывает, — отвечаю ему, — только действующая… И вот отец мой тоже в действующей был, в декабре сорок первого погиб тут, у вас…» И такое зло что-то меня взяло. То ли он это почувствовал, то ли что-то сам про себя решил. «Ладно, — говорит, — сержант, не горячись. Я тебе свою подводу дам. Только если решишь задержаться, обратно пешком пойдешь. Понял?» — «Ну, чего не понять?!» Поехал. А это Бушарино оказалось местом совсем неближним. Возчик, мрачный старик, молчал, даже не сказал, как его зовут. Бывают же такие люди. Час едем — молчит, второй — молчит. И лошадь не погоняет. Шажком неспешным, топ-топ. Говорю ему, батя, ты бы это, поспешал, все ж у тебя служба. «Моя служба вышла, жизнь кончается, чего горячиться…» И опять умолк. Так в молчанке и до Бушарино доехали… Спишь, Селивёрст Павлович? Может, хватит, а то история у меня долгая…

— А у нас с тобой ночь длинная, зимняя. Выспимся еще, рассказывай, до утра далеко.

— Тогда гляди… Ну, возчика, молчуна этого, я держать не стал, отправил сразу… За четыре часа я и сам пешком дойду… Смотрю, деревенька-то маленькая, будет ли десяток домов. А стоит весело, на самом бугорке, за речкой Сетунь… Пошел по дороге за околицей и сразу же уперся в холмик напротив трех молоденьких лип. Столбик со звездой воткнут, а никаких надписей нет. Оглядел, сиротливо солдатики лежат. Аж душа заныла. Неделю ухлопал, пока все сделал по-человечески. Земли навозил, дерном обложил, оградку поставил, все же на краю поля, мало ли, тракторист пихнет или машина наедет. А в последнюю очередь за обелиск взялся. Крепкую березу вырубил, вытесал и для надежности жестью обил, покрасил, сверху звезду из железа выбил. Сходил в соседнее село Троицкое, водочки достал, объяснил, мол, по такому случаю… Обошел в Бушарине все дома, пригласил на вечеру за околицу выйти. Собрались, немноголюдно, два старика да бабушек ветхих пять-шесть, среди них и моя хозяйка, у которой я на постое был, да несколько баб молодых, вдовых с ребятами. Сели на лужайку возле могилы. Я рассказал им: кто, откуда, почему приехал и кто мой отец, что лежит в этой братской могиле со своими семью товарищами… Говорю, а у самого дыхание сводит, такая горечь-обида подступила, не удержался, заплакал. А тогда они на меня посмотрели сочувственно, а так несколько дней вроде бы спектакль шел… А сколько таких могил, Селивёрст Павлович, оставили мы по пути к Берлину. Наспех, наспех. Потом вернемся, потом оборудуем… Зимой земля мерзлая, рубишь-рубишь, сантиметров на восемьдесят влезешь, положишь их на дно и опять вперед… Эх, народ русский, по всей-то Европе миллионы мужиков в таких могилах лежат.