Арсений Ларионов - Лидина гарь

Почти по пояс утопая в снегу, он обошел, скорее прополз, вокруг креста, подолгу задерживаясь на каждой его стороне. Зажатый снегом (с неба — на четырехскатной крыше лежала высокая, искрящаяся на солнце шапка, а с земли — огромный четырехгорбый сугроб) крест не казался, как обычно, парящим, вознесенным в небо. Он был приземист, словно врос в этот до боли в глазах белый снег. Но неожиданное ощущение он испытал, когда добрался до западной стороны и крест оказался в лучах заходящего зимнего солнца, которое уже светило на пригорок снизу. Крест от основания вспыхнул огненно-красным костром, языки заплясали по стволу, перекинулись на крестовины, и по всему стволу от верхней крестовины стал просматриваться силуэт человека, повисшего над костром с распахнутыми по сторонам руками. Костер наливался силой, и пламя охватило обнаженные ноги… Селивёрст Павлович вскрикнул от пронзительной боли и отвел глаза… Жар, мгновенно охвативший все его тело, постепенно спал. Возбуждение перешло в покой… Не оглядываясь на крест, поджидая, пока скроется солнце, он присел на снег и стал смотреть на ровную бархатную гладь замершей реки, засыпанной снегом. Взгляд его случайно остановился на дальней движущейся точке, будто перекати-поле, подгоняемое дуновением ветерка, легко скользило к пригорку. Но скоро он потерял его из виду… И уж почти совсем справившись с собой, хотел приподняться, как вдруг белый шар стремительно перевалил через гребень сугроба и скрылся за крестом с западной стороны. Он повернулся и вздрогнул. Перед ним стояла Лида…

«Зря ты ищешь здесь ответ на свои думы тяжкие, Селивёрстушка, зря сердце мучаешь… Дух Аввакума давно отлетел, крест — лишь память о нем… Истина его теперь в книгах и в сердце людском, вот там и ответ ищи… Да начни с дома собственного, с мельницы, глядишь, и найдешь там скорую утеху сердцу, облегчение мыслям своим…»

Он и слова проронить не успел, как видение тут же рассеялось, а ствол креста вновь обрел свой приземистый, вросший в снег вид, будто и не бушевало пламя, и не светился он изнутри огненным светом…

Селивёрст Павлович немало подивился словам Лиды, пытаясь понять, что же может быть такое в его избе, чтобы он не знал. Но на следующий же день поспешил на мельницу…

Долгой дорогой, на пешем ходу, он все перебрал, все передумал, однако ответа подходящего, что могла иметь в виду Лида, не нашел. Смутное предположение теплилось, что тайна, возможно, в книгах Шенберева. Но те, что были в избе, он знал, можно сказать, наизусть… Правда, та часть, что оставалась в ящике, который он много лет назад перевез на мельницу, была вне его внимания. Он почти к ней не прикасался, даже вспомнить сейчас не мог, когда последний раз открывал ящик. Тем более что стоял он в летней, чердачной комнатке, куда они, еще тогда, с Егорушкой, его подняли на веревках, да и забыли о нем. Даже лестницы подходящей Селивёрст Павлович на этот воображаемый второй этаж не собрался сделать. В жаркие летние ночи там обыкновенно спал Юрья, но он поднимался по лестнице-времянке, которую ему приставлял на эти дни Селивёрст Павлович.

«Пожалуй, этот ящик… Там, помнится, что-то было и кроме книг. То ли письма, то ли записи». Чтоб не ворошить прошлое, Селивёрст Павлович никогда не заглядывал в них. «Откуда же знает Лида? — с удивлением думал он. — Может, он рассказал ей. Интересный человек, этот Шенберев… Вот с кем поговорить бы…»

Почувствовав реальность своих предположений, он заспешил, хотя и так шел добрым, быстрым шагом… Уж недалеко от поворота с Мирского тракта к мельнице ему встретился секретарь сельсовета Алексей Леонидович Жданов… Поздоровался, остановился, будто хочет что-то спросить, да не решается. Селивёрст Павлович поинтересовался, больше из вежливости, для дорожного разговора, откуда тот идет и куда…

— К тебе, Селивёрст Павлович, собирался завернуть. Да сомневался, на месте ли ты, слышал, что ушел Варфоломея хоронить…

— Ты ведь как вернулся с войны, не бывал у меня?

— Да, не приводилось… Без дела к тебе не пойдешь, а по делам председатель сельсовета ездит…

— Знамо-знамо, мы без дела нынче в гости не ходим. — Селивёрст Павлович скупо улыбнулся в бороду. — Такую-то деловитость вы с войны, пожалуй, принесли… А раньше мы любили ходить по гостям… С доброй душой посидеть за чаем — какая радость. По-моему, это чисто русская привычка или только наша, северная, Алексей Леонидович? Ты теперь свет дальний видел, должен знать…

— Да, какие-то мы вроде, как по-нашему, по-северному, замороженные вернулись с войны, вялые, сил еще не хватает, что ли. Вот и плохо гостюем…

— И это возможно, помню, после гражданской до того смурной был… Ну, да чего стоим? Раз в гости идешь — пойдем гостить.

Они скоро дошли до мельницы. Селивёрст Павлович растопил печь, поставил самовар, спустился в погреб, достал холостяцкий провиант — грибы, капусту, ягоды, варенье. Усадил гостя за стол, а уже тогда и рассмотрел его повнимательнее. Отца его, Леонида Петровича, он знал хорошо, еще в свое время по работе в сельсовете. Засулье всегда входило в Лышегорский сельсовет, а Леонид Петрович, когда создали колхозы, засульским председателем долгие годы был, вплоть до войны. Ушел в сорок первом и сразу же погиб под Москвой… Алексей Леонидович, отметил Селивёрст Павлович, мало похож на отца. И, несмотря на солидный фронтовой стаж, выглядел совсем мальчишкой.

— Тебе, должно быть, чуть-чуть за двадцать? — решил уточнить Селивёрст Павлович.

— Двадцать два…

— И с сорок второго воевал?

— С конца сорок второго. Я на Белорусском, а потом на Берлинском направлении был…

— Где же, конкретно? — поинтересовался Селивёрст Павлович.

— А всю Белоруссию прошел, Витебск, Гомель, Брест…

— Так на Припяти был?

— Форсировали. Тяжело нам далась эта речка, ребят положили, будто Днепр брали…

— Известное дело, спина-то немецкая уже в свой дом почти упиралась, вот и сатанели… Знаю я этот немецкий нрав и Припять знаю. Тридцать лет назад мы там с немцами крепко дрались… Время идет, а ничему их не учит. Все лезут…

Он встал, не договорив, и принес самовар на стол…

— Ну, давай, Алексей, почаевничаем. Душа-то успокоилась, отошла от войны?

— Да что ты, Селивёрст Павлович, к старости поспеет ли, а то с тем ознобом военным и умру…

— Ну, ты это брось! — сердито как-то окрикнул его, неожиданно даже для себя, Селивёрст Павлович. — Брось, озноб задержавшийся и сломать может!

— Креплюсь, да не получается.

— Как сельсоветишь-то?

— Вот с тем к тебе и пришел, Селивёрст Павлович. С детства запомнил, когда у отца что-нибудь не получалось, он запрягал лошадь и к тебе в Лышегорье или на мельницу ехал. У меня лошади нет, пешком пришел.