Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Куда деться, Алешенька? Такая у нашего народа судьба, нареченная…

— Да почему же она нареченная?! Никак в толк не возьму? И наш политрук, как ты, все за судьбу России болел, об особом предназначении ее говорил. А полег мужик за Варшаву… Вот тебе и хрен весь, вот и судьба!

— Но Россия стоит, разве мало?!

— Тем теплом и живем, что Россия стоит. Только какая? Разрушенная, ободранная, сиротская, вдовья, хлебнувшая горя полной чашей, выше краев. Вот какая она стоит! И сколько ехал от Берлина — другой не видел. Я, Селивёрст Павлович, пожалуй, не из оптимистов.

— А жизнь, Алешенька, без света в душе не бывает. Такой человек гибнет прежде времени, и такой народ в большой беде никогда не выстоит. Сломается. Свет в душе — это надежда на жизнь, пусть горькую, трудную, но жизнь. Свет в душе — это свет впереди, есть к чему идти. Наблюдал ты, костер прогорел, а угасшие угли сколько еще времени держат огонь. Дунь на них ветром жизни, и снова огонь полыхает. Так и с душой. Горевать — горюй, жертвы войны — немалые, но от ветра жизни сердце не закрывай.

— Так-то оно так, да не всегда получается…

— Получится, какие еще твои лета. Жизнь только начинаешь. Рано в старики записываться. Мой Ефим тоже стариковать собрался. Так я его тряхнул, девку такую сосватал, что успевай поворачиваться.

— Слышал-слышал, что ты его в оборот взял, по вдовьему следу не пустил.

— А как же с вами?! — удовлетворенно согласился Селивёрст Павлович. — Давай-ка, парень, спать. Я что-то стомился совсем. День у меня больно длинный получился…

Жданов ему нравился обстоятельностью, прямотой, открытостью душевной. И засыпая, он подумал, что толк с него будет во всем, только надежно поддерживать надо. Утром, встав уже засветло, Жданов помог ему опустить с чердака шенберевский ящик с остатками книг, наскоро попил чаю и заспешил в Лышегорье. Селивёрст Павлович проводил его, и, как оказалось, встретились они совсем не скоро. Буквально через неделю после прихода к Селивёрсту Павловичу вызвали Жданова в Лешуконское и избрали секретарем райкома комсомола. А вместо него секретарем сельсовета по настойчивой рекомендации Староповой избрали ее близкую подругу, бойкую молодуху с метеостанции Касманову. Селивёрста Павловича на это заседание сельсовета не пригласили. Узнав о нем, он озадаченно подумал: «Неужели она так легко управилась со Ждановым? — И сам себя остановил: — Все-то мне мерещится, парень он с умом, расти надо, о нем заботятся…» С тем и отодвинул до поры до времени тайный смысл происшедших в Лышегорье перемен…

А в то утро, проводив гостя, Селивёрст Павлович сразу же нетерпеливо откинул крышку ящика, стоящего теперь в избе. Хотя, строго говоря, называть ящиком его было бы даже и не совсем верно. Это был большой, ладно сработанный сундук. Такие в деревне заказывали редко, а в городах Селивёрст Павлович видал у многих. А этот по-настоящему только теперь и рассмотрел, да немало подивился мастеровитости Шенберева (Тимоха, кажется, говорил, что ссыльный сам сделал сундук).

Селивёрст Павлович решил не выкладывать книги, чтоб не терять времени, а порыться в самом сундуке. Но ничего подходящего под руки не попадалось. Наконец он наткнулся на пачку, аккуратно и плотно перевязанную тесемкой. Он сел к столу и стал расшнуровывать тесемку. «Далеко припрятано… Что бы могло быть?» Когда шнуровка распалась, Селивёрст Павлович извлек несколько тонких книжек и листки, исписанные мелким убористым почерком и сложенные наизгиб тетрадкой. Сначала он осмотрел книжки. Одна из них была давнего издания, 1862 года. «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное». Вторая, уже века нашего — «Никон» из павленковской серии биографий выдающихся людей. Селивёрст Павлович знал эту серию, книжки из нее ему и прежде встречались. А третья — особенно его поразила своим присутствием здесь — «Древнерусские жития святых как исторический источник». Автор — Ключевский. Имя это слышал Селивёрст Павлович от Клочкова, когда у них вышел спор об Аввакуме. А потом уж и сам читал его книги по истории с большой охотой, но вот этой не встречал. Глянул на год издания — 1871-й. «Немудренно, что не встречал… Ну что ж, клад открыт. Теперь надо его внимательно изучить…»

Селивёрст Павлович начал с записей.

«Март 1913 года. Выселок Цильма. Записано со слов старца Ивана Антиповича Аншукова, собирателя старины северной, печорской и мезенской. Хранит аввакумовские берестяные грамотки, писанные самим протопопом. Почерк Аввакума неспешный, угловатый, слова страстные, бранные. Писаны углем лучины, порядочно стерлись, но читаются без затруднений… Талант литературный несомненный, большой, яркий, эпически-острый…»

Селивёрст Павлович отвлекся на минуту от чтения: «Так это же, должно быть, дед Варфоломея Васильевича… Говорили, что он прожил почти сто лет… А почему Варфоломей Васильевич не сказал мне, что у них бывал Шенберев? Забыл?! Вряд ли. Опустил в разговоре? Почему? Надо бы у Тимохи спросить, может, он помнит».

«Старец говорит медленно, но ум ясный, память светлая, дальняя, взгляд на жизнь народную — благородный, сочувственный; взгляд на учителей народных — благодарный, независимый от временных привязанностей…

(Рассказ старца, что успел записать, повторять он не любил, при переспросах капризничал.)

«— Все, что скажу, не мной придумано, а людьми русскими, православными говорено, их мысли — моя память…

— Жил, долго жил могучий Аввакум, а теперь все слабее теплится в памяти народной образ его, защитника и борца за правду, жаль, многие уже точно и не знают, за какую правду… Причин для забвения хватает… Цари для того потрудились немало. Потому как правду он искал для народа… Его бесстрашными устами сказано: «Для всех един покров — небо, едино светило — солнце».

— Умный был человек, горячий, в спор кидался — все забывал, сам только правым был. Обсудить мог и дела царевы-государевы, осуждал смело, кого неправым видел — царя, патриарха, бояр, воеводу, урядника. В обсуждении перед правдой всех равнял. Правду выше всего ставил, отсюль ему звание высокое — праведник. Русский был человек — руку, душу и слово твердое в других признавал… Но и его слово, как пуля-свинчатка, крепко было. Ныне оскудели мы духом и словом. Нет таких слов. Забыли, должно. Либо не смеем сказать.

— Имена его сподвижников-сотоварищей Епифания, Лазаря, Федора не забыты. Чисты помыслы их были во всем, а в чем оступятся, повинятся перед всеми. Благость от них нисходила.

— Аввакум силен был, росту саженного, а телом худой. Борода большая клочьями росла. Руки длиннущие, говорил — увлекался, имами как крыльями взмахивал, будто к небу взлетал.

— Весь век плохое у него житье было. Ноги в тряпье, а то и боском. Одежонка совсем плохонькая, своедель, кой из чего. Еда того хуже. Подавали какой кусочек, ел осторожненько, не кидался, а голодовал, случалось, люто. Бывало, сидел в земле, по три дня не ел, не пил, уморить его хотели. А он духом жил… От худобы жизни такой не озверел. Человеком был. Слово судимое и утешительное сберег. И не жалился, а других жалел, защищал с силой праведной, богатырской.