Арсений Ларионов - Лидина гарь

— А ты откуда знаешь? — удивился я.

— Да там же узнал, где и ты. — Он пробормотал еще что-то гневно-сердитое. — Мы же с тобой, оказывается, на прием к ней ходили в один день. Не знаю уж как разминулись, я-то был после тебя. Гляжу, вечером свет у нее в сельсовете горит, давай, думаю, спрошу, чего это она ребят голодом морить взялась… А она мне и выкладывает.

— Чего выкладывает?

— Пусть придет, узнает и невестке своей любимой, больно им обожаемой, жару поддаст.

— Какой невестке?

— Тоньке! А то ты не знаешь, Евдокимиха же сказала тебе, что тетушка твоя с Ляпуновым путается, бисова душа, нету ведь терпежу подождать Ефима. Все похоть эту окаянную справляют…

И ругнулся бранчливо и зло…

— Да ты что, Тимоха?! — пролепетал я, совсем ошарашенный его словами. — Этого она мне не говорила.

— Тонька, по глупости своей бабьей, дролю у Евдокимихи увела. Та вне себя, мечется, как бы вернуть его, сводит счеты.

— Так сводила бы с ней, а с нами-то чего?..

— Уж больно все на виду было бы, вот сельсоветчица и хитрит, хочет всех облукавить, по родне шарит, и чтоб Тоньке больно было и вам тоже. Чему хорошему, а этой пакости-то, умению ужалить побольнее — ныне научились. Вон куда грамоту свою большую направили, будьте неладные, лешаки проклятые, искусники образованные.

— Можно ли так? Она ведь для пахарей карточки взяла, и не у одних нас…

— Верно, не только с вами ей надо полаяться, есть и другие. А ты думаешь, все она делает по правде, и уши развесил. Тоже мне нашли житницу России. У нас хлеба растут скудные, нынешний колхоз себя прокормить не может. И больше ржи не будет, больше земля не родит. Евдокимиха это знает. «Пахарей кормить». Гляди, куда махнула. Сколь ловка. Дело тут, Юрья, сучье! Уязвленное самолюбие, вот так, хрен их взял. Мужиков никак не поделят, дери их горой.

Тимоха вдруг вскочил как ужаленный и заходил взволнованно вокруг костра.

— Месяц Евдокимиха ждала, думала, что мать твоя, или Марья Кузьминична, или Афанасий Степанович, — словом, кто-нибудь из своих — поговорит с Тонькой, бросит она якшаться с председателем, хотетельница тоже… А у вас родня-то деликатная. Никто и думать и слышать не хочет, что это все из-за Тоньки. Егоркино семя, хрен вас взял. Пахота, мол, как не помочь. Ей надо Селивёрста выманить с мельницы, а уж он Тоньке спуска не даст. Евдокимиха уверена, что с нее взятки гладки. Душа ее давно коростой обросла, глухая душа, а плоть без души всегда с бесом живет. И Ляпунов, мужик с умом, незряшний какой-нибудь, делает вид, что ничего не знает. Заплелись все. Ну, да ты мал еще эти пакости человеческие знать.

Он, видно, почувствовал, что погорячился и наговорил без меры, смутился и как-то совсем виновато и ласково спросил:

— Один не боишься?

— А кого бояться?

— Хорошо-хорошо. Торопись, и дедку накажи — пусть спешит, — ворчливо говорил он мне вслед. — На Лидину гарь не смотри, когда пойдешь мимо, чтоб не померещился кто. Все ж один идешь, страх-то так возле тебя и вьется. Но уж крепись, мужичина. Рано Егорушка ушел, нас с тобой, беззащитных, оставил…

Голос его дрогнул.

Я повернулся и побежал, чтоб самому не расплакаться. И уж только возле дальнего поворота глянул назад, он словно ждал этого и все еще стоял на обочине дороги, согнутый и какой-то совсем жалкий, одинокий, и мне стало не по себе. Я остановился и помахал рукой. Он бойко ответил.

Солнце уже поднялось над лесом и пекло во всю весеннюю могучую силу. Но прежнего радостного настроения как не бывало, опять мучили сомнения, ожидание чего-то чрезвычайно неприятного, тягостного.

Я даже не знал, почему слова Тимохи так расстроили. Ведь прежде я не раз слышал, что близкие отношения Евдокимихи с Ляпуновым будто бы возникли еще до Лышегорья, когда он работал в райцентре. Мужчина он был заметный, даже его хромота на правую ногу не портила вида, а клюшка, на которую он опирался, была как бы знаком его фронтовых доблестей. К тому же он был молодой, высокий, а правильные черты лица придавали особую привлекательность и интеллигентность. Опять же говорлив был и, даже когда сердился, слова произносил красивые, поучающие. И прихвастнуть любил, и покуражиться слегка, порисоваться. Бабам, уставшим без мужского внимания, нравилось слушать его, чтобы он ни говорил. Они глядели с обожанием, теплыми, млеющими глазами. К тому же жена председателя, Лариса Александровна — женщина робкая, застенчивая — занята была не столько мужем, сколько своими дочками-двойняшками и школой, где она вела химию. Ляпунову нравилась эта необремененность, он распоряжался ею, как умел.

«Но при чем же тут Антонина? — Мне даже думать не хотелось, столь неприятна была сама мысль эта. — А если и правда что-то есть?!»

После отъезда Ефима Ильича Антонина жила одна в доме Селивёрста Павловича и у нас бывала часто — жили крыльцо в крыльцо. И раньше, до замужества, она тянулась к нашему дому, но став замужней, Антонина как-то особенно тесно подружилась с нашей семьей — и с Селивёрстом Павловичем, и с мамой. Была очень внимательна и ко мне, и к брату.

И все мы с удовольствием писали Ефиму Ильичу хорошие слова о жене его и хвалили, как только могли. А теперь вроде бы получается, что это был обман? Одно лишь предположение приводило меня в ужасное состояние. Мне хотелось о ней думать, как прежде, и видеть все той же — открытой, милой, независимой… Но все же, если это правда?! И Евдокимиха не зря намекнула… Хотя ей вольно на всех бросаться, может, она ревнует его?

Мне стало легче.

Ведь ревновать она может лишь к молодой, красивой, свободной. А что Ляпунов засматривается на Антонину, так это ни для кого не секрет. А почему бы на нее не посмотреть, если она красивая?! Может, Тимоха тоже со зла, не подумав, сказал… Хотя Тимоха без особых на то причин вряд ли может сказать об Антонине дурное. Он человек добрый. Плохое говорит, лишь когда люди того заслуживают. И то уж если только так прижмет, что нельзя не сказать. Но почему тогда он сам не пошел к Марии Кузьминичне или Тоне? Постеснялся?! А может, сказал?!

И чем больше я думал, тем меньше мне хотелось верить во все дурное, тем чище и честнее мне казалась Антонина. Вот бы увидеть ее сейчас, посмотреть в глаза, и уж больше ни о чем думать не надо было бы.

«Ее глаза не лгут…» — говорит Селивёрст Павлович.

За нескончаемым разговором с самим собой я не заметил, как лес кончился. По всему необозримому горизонту с той и другой стороны тракта лежала черная выжженная земля. Страшные, истерзанные бешеным огнем стволы сосен, обуглившиеся пни, затухший пепел. Солнце высветило и обнажило пугающе-мертвое поле, без легкой весенней тени, птичьего гомона и тихого шелеста листвы. Даже в такой светлый день здесь было пустынно и сиротливо.