Арсений Ларионов - Лидина гарь

Больше всего я боялся именно этого места. А тут еще и Тимоха, словно почувствовав что-то, сказал мне о страхах… Почему-то сразу же вспомнился осенний вечер, кладбище, могила дедушки Егора и тень косматой женщины. Внутри у меня все похолодело.

Я невольно прибавил шагу и на гарь не смотрел, поджидая, когда дорога вновь нырнет в лес. Но чувство страха так и не проходило…

Все обошлось хорошо, к полудню поднялся на долгожданный пригорок и прислушался, падает ли вода на мельнице. Выделив наконец из лесных шумов тяжелый гул, вприпрыжку полетел вниз. Мельница работала, Селивёрст Павлович наверняка был дома.

Под горой тракт уходил влево к реке. А узкая дорога в два колесных следа сворачивала вправо, в молодой осинник. Там, еще за двумя крутыми поворотами, глухой бревенчатой стеной высоко поднималась мельница.

Селивёрст Павлович сидел на крыльце, лицом к солнцу, и курил самокрутку. Он обрадованно подхватил меня на руки, легко подбросил вверх, поймал, поцеловав в самую макушку. Улыбаясь, приятно щекотал, нежно касаясь жесткой пружинистой бородой щек, лба, носа. Потом поставил на землю и, ни о чем не спрашивая, пошел в дом. Принес из печки горячую кашу, мягкие лепешки, поднял из подвала крынку молока — расставил на столе у крыльца. При виде всего этого у меня под ложечкой так больно засосало, будто я и крошки в рот не брал несколько суток, и подташнивающий комок застрял в горле… Поел совсем мало, но комок так и не отступил.

Селивёрст Павлович повесил на костре чайник. И только тогда спросил, чего это я нежданно-негаданно, да еще и один, объявился, уж не сбежал ли из дому…

Он, конечно, не ожидал, что Старопова отважится на такой шаг, очень был расстроен и рассердился, что мама столько времени молчала и раньше не дала ему знать. О разговоре с Евдокимихой и Тимохой я ничего не сказал.

— Да ведь речки взбаламутились, весна, — начала я осторожно, чтоб отвести разговор.

— А позвонить в соседнюю деревню, чтобы мне наказали, не могла?

— Думали, образуется.

— Образуется, только не у Евдокимихи. Я ведь чувствовал, уж больно сердце у меня болело. Чего это, думаю, так жмет? А видишь, не зря. Вы маетесь, голодаете, а я, как глухарь на току, сижу здесь сыт и заботушки не ведаю. — Он не скрывал досады и никак не мог успокоиться. — Давно собираюсь, ну завтра, ну еще денек. Мельницу-то не оставишь, будь она неладна. Вода постоянно стоит большая. Тает-то в этом году неторопливо, вот она жмет и жмет, лекрень ее возьми. Придется вечерком к Федору Ивановичу в Усть-Низемье махнуть, чтоб он остался на день-другой да за водой последил.

Селивёрст Павлович хлопотал вокруг стола, раскладывал блюдца, чашки, коротким, точным взмахом охотничьего ножа колол кусковой сахар, отрубая одинаково равные дольки.

— Ты давай, Юрья, пей чай — и в постель, поспи часок. Я сварю уху, пообедаем да и пойдем вместе. Ты — домой, а я — к Федору Ивановичу.

Я согласно кивнул. Он налил чаю. И тоже присел к столу.

— Что же у нее за сердце, у этой Староповой? — размышлял он вслух.

— Тимоха сказал, что в коростах.

— Ты когда его видел? — почему-то насторожившись, спросил Селивёрст Павлович.

— Да он «старух» пасет на Больших полянах. Кланяться тебе велел.

— Здоров он, не болеет?

— Здоров-здоров. Евдокимиху люто бранил. А почему действительно она так себя ведет? Кто ей позволил?

— Да никто ей не позволял. Она из тех людей, кому нрав дурной, своекорыстный весь свет затмил. Еще как-то зимой говорил мне Николай Данилович, что никакого с ней сладу нет, просил усовестить ее, а я вот не откликнулся. Так, пропустил мимо ушей.

— Это какой Николай Данилович? Милиционер, что ли?

— Да, наш участковый, он у меня бывает, хороший мужик. Вот ты бы к нему сходил. А то ждешь, когда распутица кончится. Мужик ты уж, Юрья, воевать надо, добиваться…

Но в голосе его звучало скрытое чувство вины, он, видно, сердился на себя и оттого еще больше нервничал.

— Антонина как? Что-то о ней молчишь?

Он поднял глаза и посмотрел на меня в упор, внимательно.

— От Ефима писем нет? Не принес?

— Не принес. Забыл. Антонине пишет, что в июле будет дома, уж совсем. Экзамены теперь сдает.

— Ну и хорошо, а то она без него измаялась. Молодой ждать тяжко…

И сказал это как-то очень сердечно, со свойственной только ему интонацией в голосе, которая выражала и теплоту, и участливость, и ожидание, и внутреннее беспокойство.

— Так как Антонина? — повторил он.

— Хорошо-хорошо, — поспешил утешить его. — Не болеет, работает. У нас часто бывает, Ефима ждет, о нем и говорит лишь, — последнее прибавил от себя, так, для большей убедительности.

— Ну и хорошо, что ждет, — и опять улыбнулся тепло, словно посочувствовал ей всем сердцем. — До июля доживет. А ты, Юрья, иди вздремни.

Он выхватил меня из-за стола и на руках понес в дом, в постель.

— Ты как пушинка, совсем изголодался, паренек. И дедушка, видишь, у тебя тетерев глухой. Но уж потерпи, немножко осталось, вернем все как есть. Спи.

Но мне не спалось, и даже столь долгожданная сытость не сморила. Я ворочался, вертелся, сбил одеяло в жевок. В избе было душно, тянуло на волю, к солнцу.

Я спустился к запруде, пристроился на выступном бревне поудобнее, над самой гладью, и стал смотреть вниз.

Воды было много, настолько много, что нельзя было даже сколько-нибудь ясно рассмотреть какой-либо отдельный предмет на противоположном берегу, так отодвинулся он в глубь леса.

Остановленная вода всей тяжестью своей угрожающе давила на плотину, Селивёрст Павлович держал три шлюза полуоткрытыми — скидывал лишний запас. Прорвавшись сквозь небольшие щели, ничем не обремененная, вода гулко падала вниз с высоты трех метров на деревянный скат, дробилась, размалывалась, теряла свою могучую силу и легкой, пенистой волной наплывала на прибрежные камни.

Солнце выкатилось из-за мельницы и встало на свое полуденное место. Запруду затопило светом, скрыв под ровным переливающимся блеском таинственно дремлющую энергию.

Я закрыл глаза. Мягко двинулись теплые, розовые сумерки. Мне было хорошо и покойно, тяжелые предощущения растворились в густом настое солнца.

Когда глаза пообвыкли, пересел на верхнее бревно четвертого — закрытого — шлюза и стал смотреть на воду — видимость была хорошая, бревна можно было посчитать почти до самого дна. И на глубине вдруг увидел хариусов с серебристыми боками и продолговатыми спинками в черно-нежную крапинку, точечками разбросанную по всей длине вдоль хребта. Среди густой зелени на бревнах запруды они вели охоту — то лениво набегая на добычу, то так же вольно взлетая вверх к поверхности воды.

Хариусы — рыба чистая — ест мальков, рачков, песчинки — и осторожная — живет в ключевой, проточной воде. Обычно мы их ловили на порогах, когда они поднимались против течения, скользя упругими белыми животами по холодным, гладко полированным камням. В крутой, бурлящей, как кипяток, воде взять их голыми руками нелегко. Они проворно проскакивали мимо, обманно кидаясь вверх, вниз. Постоишь до жгучих коликов в костях, до озноба, прежде чем выловишь два-три хариуса. Но за то награда сполна — рыба вкусная, во рту тает.