Арсений Ларионов - Лидина гарь

Селивёрст Павлович шел широким шагом, уверенно, хотя тропка постоянно терялась, но он один знал ее и постоянно пользовался ею. Просунув под мышку руку, он легко приподнял меня да так и пронес несколько метров, раскачивая в воздухе. Эти шалости мне были приятны, я чувствовал его силу, крепость. Пропала куда-то гнетущая незащищенность. Я любил его, и, может быть, в эту минуту нежнее, чем когда-либо.

Когда мы вышли на тракт, он закинул мне на плечи мешочек, приладил его поудобнее и выпустил из рук.

— Иди, зверь тебя не тронет, а человек не обидит… Жаль, что пообещал сегодня вернуться, а то б пожил пару деньков, и вместе махнули… Ну да иди!

И долго стоял на обочине тракта, глядел вслед и одобрительно кивал головой. Я поднялся на пригорок, обернулся, он все еще стоял.

Я шел, наверное, уже часа два, как стал потихоньку накрапывать реденький, мелкий дождь. Он падал просвеченный солнцем, чистый и радостный. Мне не хотелось уходить с дождя, хотя он был по-весеннему холодный, не грел. Однако вызывал приятное чувство, когда, искрясь капельками на солнце, легонько бил в лицо. Чтобы не намочить муку, я перешел на обочинную тропу, которая петляла между елями сбоку от дороги. Теперь даже редкие капли дождя меня не настигали.

А скоро наползли тучи посерьезнее, закрыли солнце, день совсем стал киснуть. По верхушкам елей пошел ветер, резкий, порывистый, засвистел угрожающе гулко, свирепо. И за собой из-за леса потянул уж совсем черные, набухшие водяные тучи. Где-то вдалеке загромыхало, заухало, и раскатистый гул поплыл по земле, предвещая не только дождь, но и настоящую грозу.

Лес кончился, дальше дорога шла через луг, за ним были небольшой перелесок и Лидина гарь. Снял пиджак, прикрыл им сверху мешок. Вглядываясь в сероватую дымку нависшего дождя, я думал, что, видно, без затяжного ливня не обойдется. А над Лидиной гарью небо висело так низко, как бывает только зимой, серое и грустное.

Я решил переждать. Жалко, если мука пропадет. И тут же наткнулся на две ели, сросшиеся у комля так, что получалась совсем удобная сижанка. На этой выемке и пристроился, под навесом густых раскидистых сучьев, перемежавшихся с двух сторон. Забрался с ногами. Знобило. Мешочек сунул под согнутые колени, озябшие ноги завернул в пиджак. Рубаха на лугу промокла. Придвинулся ближе к ели, уперся спиной в теплый ствол, пытаясь согреться.

Достал дедушкин колобок, он еще не остыл. Придавил его губами, он податливо таял во рту…

А гроза между тем докатилась и до меня. Узкой огненной полоской вспыхнула молния, и тотчас небо вспучило, приподняло да как грохнет, аж душно стало. Напрягся, еще плотнее прижался спиной к ели и почувствовал себя крайне беспомощным перед этой грозной, сильной стихией, извергавшейся небом столь страстно и молодо.

В одно мгновение хлынул обильный дождь, который тут же сменился градом, смешался и круто пал белесой отвесной стеной. Ветер, налетевший вместе с грозой, свирепо рвал эту упругую стену дождя, метался в кронах сосен и елей, пронзительно завывая. И сиротливое чувство одиночества, оторванности и заброшенности сдавило душу.

Но ветер надолго не задержался, полетел дальше, на восток, вслед за грозой, за всполохами молний. Моментально пропал рваный звук тревоги, лишь беззаботно монотонный шелест ливня, убаюкивая, заполнил все кругом. Душа обмякла, успокоилась, и я не заметил, как уснул.

Снилась счастливая ягодная пора. Воздух настоян густым сладко-нежным ароматом. Мы с мамой собираем малину на межах лешуковской пашни в Высоком заулке. Идем медленно в гору к Татьяниному кресту. А малина крупная, спелая, на каждом стебельке полнотелые бусинки в светло-розовых или темно-бурых пупырышках. Тронешь их неосторожно, и брызнет в лицо веселый вкусный фонтанчик.

Сначала я усердно собирал малину в туесок, потом совсем забыл о нем. Клал ягоды в рот, наслаждался. А чтобы зерна на зубы не попадали и не портили вкуса, глотал целиком. И так мне хорошо было, что не заметил, как поднялся к Татьяниному кресту, живописно украшенному приношениями — расшитыми платками, полотенцами. Ветер подхватывал свободные концы их, трепал, бил, гулко разрывая тишину пашни. Оглядевшись, хотел позвать маму, но из-за креста, легко раздвинув высокие стебли малинника, передо мной во весь огромный рост поднялся медведь с белым ошейником.

Я замер в страхе, не смея ни крикнуть, ни двинуться с места…

Переваливаясь неуклюже на двух лапах, он совсем близко подошел и, нависнув надо мной непомерно большой косматой головой, в знак приветствия, что ли, лизнул мой нос влажным твердым языком. Не успел я еще прийти в себя, он подхватил меня в обнимку и понес с межи в поле.

Возле креста оттоптал рожь, прикатал ее до гладкости спиной, будто застлал соломенным ковром, усадил меня, сам сел напротив, кривясь страшной пастью в улыбке и озорно подмигивая. Взял туесок, опрокинул его. Малина рассыпалась мягкой горкой, и настоявшийся запах, густой и сладкий, ударил в лицо. Медведь аж взвизгнул от удовольствия, отбросив туесок в сторону, принялся уплетать, загребая ягоды в пригоршню и лихо закидывая их в пасть.

Я сидел зачарованный… А медведь мотал головой, толстым языком давил малину, так что багровые ядра летели во все стороны, и добродушно урчал, как кот на теплой печке зимним вечером.

Он взял очередную горсть малины и неожиданно предложил мне, по-свойски подмигнув уголком левого глаза. Я рассмотрел, что левое ухо у него рваное, висит, как тряпка, тремя лоскутами… Я подставил ладонь, и он, довольный, улыбнулся всей мордой, так что шерсть на лбу встала дыбом. Улыбка его была доброй, приветливой.

Он управился с малиной, языком вылизал место, где она только что лежала кучкой, подбирая сладкие капли, отыскал туесок, вновь опрокинул его и лапой звонко постучал по донышку. Но ни одной ягоды не упало. Тогда он ловко поддел туесок на лапу и провел по бокам. Облизал шерсть, когти, причмокивая вкусно, с отрыжкой. И широко, протяжно зевнул… Сел, скрестив передние лапы на груди, и внимательно стал разглядывать меня.

Я тоже смотрел, отметив, что нижняя губа у него разделена глубоким кровавым шрамом, а на лбу — вмятина, даже шерсть на этом месте вырвана и торчит блестящий голыш. «Видно, драчун, — подумал я, — если столько у него отметин».

И все же он мне нравился своей добродушной физиономией и хитрыми плутовскими глазами… Страх куда-то улетучился, и мне хотелось ласково пошлепать его по улыбающейся морде. Только я так подумал, как медведь одним рывком обхватил меня передними лапами и опрокинулся на спину, а потом легко подбросил вверх. Тут-то и пошла кутерьма, вскочив на ноги, я пустился наутек. Он догнал меня, ловко закинул к себе на спину, начал крутить по полю. Я вцепился в загривок и сидел, замирая, чтоб не слететь. Он неожиданно остановился как вкопанный, я соскочил и снова пустился наутек. Он догнал меня и легко подбросил в воздух, поймал, и мы опять закрутились с ним по полю.