Арсений Ларионов - Лидина гарь

И вот накатила одна, верхом в седле. Бойко спрыгнула на землю, бросив поводья и прямо став перед ним, сказала:

— Что, не ждал? По лицу вижу — не ждал. Ну и хорошо, тем приятнее. — Она рассмеялась и шаловливо полуобняла его. — Пусти Пальму на привязь, я к тебе надолго.

— Как надолго? — оторопело переспросил он.

— Да заночую у тебя, — все в том же шутливо-шаловливом тоне отвечала Старопова. — Не погонишь же одинокую женщину в ночь.

— Теперь светло, солнце сутками не устает, — отвечал он явно невпопад, никак не улавливая ее действительных желаний и досадуя на себя.

— Говорят, ты шатуна завел, так что опасно и светлой ночью. Слышала, он внучка твоего поцеловал, да пожалел, а меня не пожалеет, у меня грехов много, — задиристо рассмеялась, глядя ему в глаза. — Или не так? Так-так ты считаешь, греховна. Потому не гони, медведя-шатуна мне есть резон опасаться.

— Ну-ну, опасайся, — Селивёрст Павлович тоже вдруг улыбнулся, — мельница большая, места хватит.

— А мне и не надо много, я могу и на одной кровати с тобой… не дрогну. — Она озорно подмигнула ему: — Смотри не проворонь, не каждый день доброй бываю.

— Этой доброты, Евдокимовна, на мой век хватило, что любо было, все взял, а что не любо, так оно не любо, всего вина не выпьешь, всеми бабами не насладишься.

— Ладно-ладно, не торопись, будет ночь — будет и разговор, может, зря важничаешь. Помоги-ка лучше снять сапоги, а то ноги в езде затекли, мочи нет.

Стянув ладно сшитые хромовые сапоги, но, видно, тесноватые ей, он бросил их в сени.

Старопова поднялась со ступенек крыльца и, босая, пошла к плотине. Над шлюзом грудью оперлась на высокую перекладину и стала смотреть на скользящий вниз поток воды. В глазах зарябило, и камнем потянуло вниз, она откинулась в испуге, крепко ухватившись за перекладину, и перевела дыхание… И стала смотреть на солнце и дальнюю гладь воды. Это успокоило.

— Хорошо тут у тебя, Селивёрст Павлович, больно хорошо, лучше, чем у нас в Лышегорье. Покой, тишина, душа на месте, не шалит, не мечется.

Он не ответил ей, молча разводил костер, чистил хариусов, готовил уху, размышляя про себя, что же могло привести Старопову на мельницу. «Может, разговором нашим в сельсовете не удовлетворилась? А может, что недосказала? А может, рассердилась, что верх тогда надо мной не взяла?» И, распрямившись, глянул в ее сторону. Она тем временем успела перейти плотину и медленно шла по тропинке по противоположному берегу. Невысокого роста, сухонькая, с коротко стриженными на прямой пробор волосами, она казалась совсем молоденькой девушкой. Он удивился, увидев ее такой. «Хотя какой ее возраст, только-только за тридцать. Молодая совсем. Но больно горячая, все в затеи какие-то играет. Вот и теперь, явно не без затеи приехала…»

Когда она так же неспешно вернулась из-за плотины, он успел сварить уху, поставил хлеб и соль на стол.

— Я там, у плотины, щуку видела. Ну и страшна! Чего ты ее не убьешь?

— А кому она мешает, живет себе и живет.

— Но страшна, того гляди проглотит, пасть как ворота и зубов полный рот. Страшна, жуть как страшна.

— Дак ей, поди, лет двести. Станешь страшной, — Селивёрст Павлович улыбнулся скрыто в бороду. — У вас, женщин, один подход — красит или не красит, а зачем живет, вас не волнует.

— Зачем щуке так долго жить? Не понимаю. Природа будто экономит на хищниках, ими дорожит. Удивительно. Вот бы человеку такой долгий век.

— Человек и за шесть десятков все положенное ему проживает.

— Проживает-то проживает, конечно, но все-таки мог бы в свое удовольствие и пожить дольше. А щуке двести лет глотать хариусов какой же прок? Ее могла бы сменить и другая.

— Нет, Анна Евдокимовна, природа распорядилась правильно, разумно, целесообразно. Хищников ведь должно быть столько, сколько природе потребно. А ей потребно немного. Представь себе, что завтра в нашей запруде появилось бы несколько тысяч таких щук, они подчистую бы вымели хариусов. Разве так может быть? Нет. Природа хищникам счет строгий держит и век им продлевает, чтобы числом их меньше было, чтобы за каждым доглядеть можно было. Так что зачем мне убивать эту старую щуку?

— Да ну тебя, Селивёрст Павлович, вечно ты простейшее переведешь в такую сложность, что и умом никак не охватишь. Страшна щука? Страшна. Убить ее надо, а у тебя… Да ладно, — и махнула безнадежно рукой. — У тебя на все свой взгляд.

— Свой-свой… — закивал, посмеиваясь, Селивёрст Павлович. — Садись, Евдокимовна, гостья ты нежданная, так что чем богаты, тем и рады, не обессудь, — сказал Селивёрст Павлович, приглашая ее к летнему столу возле крыльца. — А может, к ухе-то по рюмочке?

— Если только неразведенный спирт, чтобы внутри все освободить, а то я перенервничала в последнюю неделю. С тобой разговор о хлебной карточке, в райцентре по севу, теперь вот к соседям в Вожгору с проверкой ездила. Много для одной недели. Да к ухе-то оно и сам бог велел. Опять же и разговор у нас впереди нелегкий. Не вечернюю же зорьку я приехала к тебе встречать.

— Чувствую по всему, что оно так, — кивнул согласно Селивёрст Павлович. — С вестями добрыми нынче не приезжают, все одни нехватки да недостатки.

Он сходил в избу и принес припрятанную на всякий случай бутылку питьевого спирта. А Старопова уже разлила уху по глубоким деревянным тарелкам и поставила по кружке холодной воды.

Они сели напротив друг друга, и, может быть, впервые оказались так близко их глаза, что отвести было некуда. Старопова смотрела открыто, неуступчиво.

— Ну что, Павлович, не ждал не гадал, что я сама приеду к тебе с низким поклоном. Видишь, и недели не прошло, приехала.

Говорила она надсадно, через силу, и Селивёрст Павлович невольно чувствовал себя стесненно, а чтобы снять эту неловкость, он налил в граненые стаканчики спирту и предложил выпить да приниматься за уху, чтобы не остыла совсем.

— Налей до краев, — неожиданно предложила Старопова и добавила извиняющимся тоном: — Я пью один, но полный…

— Давай-давай, Евдокимовна, у каждого на это свой вкус.

— Но ты уж и сам сделай так же…

— Верно-верно, надо поддержать дамский зачин. — И вдруг рассмеялся: — Вот ведь как бывает в жизни, каждый и в выпивке по-своему удовольствие творит. Ну, будем здоровы, Евдокимовна.

Она выпила первой, легко и до дна. Поставила стаканчик и только после этого глотнула воды из кружки, И тут же жадно принялась есть уху и, пока не съела всю тарелку, не проронила ни слова.

— Может, еще плеснуть в стаканчик? — осторожно спросил Селивёрст Павлович.

— Будет, давай лучше пить чай. Уха знатная, не откажусь, если добавишь еще, а спирт убери, мало ли кто завернет к тебе, зачем смущать людей.

— Гляди, гляди, Евдокимовна, выпивку никому не навязываю.