Арсений Ларионов - Лидина гарь

Я упирался в теплую, лохматую грудь и старался вырваться из его лап. Он же мягко, совсем небольно, обнимал меня и крепко держал, не выпуская. Я тормошил, шлепал, трепал его рваное ухо… Он крутил своей огромной головой, откидывая меня к земле. И оба мы, захваченные веселой живой игрой, забыли обо всем на свете…

Я открыл глаза, а передо мной стоял настоящий медведь, с которым я только что возился, играл и катался на его спине. Он виновато смотрел на меня, и рваное ухо его висело совсем сиротливо. Голова его была белой. А рядом с ним стояла молодая красивая женщина. Она стремительно наклонилась, обдав тонкими запахами весеннего леса, погладила меня по голове, ласково и успокаивающе:

— Хорошо я вовремя о нем вспомнила, а то пошел бы ты домой с пустыми руками.

Она шлепнула медведя по губам, покрытым влажной серой пленкой. Он обиженно зафыркал, заурчал сердито, угрожающе раздувая ноздри. И выглядел теперь страшнее, чем во сне.

Я невольно сжался и отпрянул от него.

— Ты не бойся, он хоть и шатун, но милосердный. Больше любит поиграть, подурачиться… Я вижу по глазам, вы с ним повозились всласть…

Она улыбнулась, на щеках ее обозначились глубокие ямочки, а лицо осветилось ясным, внутренним светом. И только теперь я заметил, что у нее, как у Ефима Ильича, родинка на подбородке, и она на него поразительно похожа.

— Вон всю траву измяли. Только он ведь плут, доверять ему нельзя, игра-ать-то он с тобой играл, а муку выманил и чуть всю не съел. Что бы ты домой принес, господи-беда?!

Она взяла медведя за уши и вытолкнула из-под навеса. Следом за ним вышла сама.

Я смотрел на нее, и у меня было такое впечатление, словно я давно знал ее, и настолько хорошо, что помнил и эту белую, вышитую золотистым крестом кофту с пузырчатыми рукавами, проткнутыми у самых кистей коваными запонками, и легкий ярко-малиновый сарафан, туго перехваченный в талии широким вязаным пояском с кистями.

Она посмотрела на меня пристально и улыбнулась…

В глазах зарябило, и неожиданно радостное чувство захватило целиком. Я потянулся, чтобы встать и подойти к ней ближе. А она повернулась и, не оборачиваясь, пошла прочь. Медведь, все это время нетерпеливо переминавшийся с лапы на лапу, вразвалку двинулся за ней.

Сарафан ее отрывисто ударял по головкам ромашек, гибко прижимая их к земле. Они пружинисто отталкивались, не ломаясь, и долго раскачивались на тонких стеблях, медленно затихая, как круги на чистой воде. Откинув голову, она шла легко, и волосы ее, подхваченные ветром, ровно скользили в воздухе.

Я окликнул ее. Она была уж далеко от меня, но, перед тем как войти в лес, задержавшись на мгновение, обернулась.

Я бросился к ней.

Но из травы поднялась туча светло-желтых бабочек и заслонила ее. Земля закружилась, я упал в мокрую траву, а когда очнулся, уже было пустынно и тихо кругом. Гроза давно кончилась, дорога успела подсохнуть, легкий ветерок вертелся над лужами, размахивая воздушными головками рослых одуванчиков…

Я запеленал в пиджак разодранный мешочек с остатками муки и вышел на дорогу. Светлые сумерки повисли над трактом. Время было уж совсем позднее. Я глянул еще раз на то место, где Лида и медведь вошли в лес, и с грустью подумал: «Встретимся ли еще когда-нибудь?!»

На душе было покойно, волнение улеглось, и обиды никакой на медведя не было. «Весна все-таки тяжелая, — оправдывал я его, — и ему несладко приходится, что возьмешь под обледенелой землей? Живет небось туговато, впроголодь, иначе чего бы ему в чужой мешок залезать…» Я заторопился домой, стараясь бежать, пока хватало дыхания.

Домой добрался далеко за полночь. Мама начала беспокоиться и собиралась уж пойти навстречу. Я выложил на стол остатки муки и колобок, что лежал за пазухой. Рассказал, как встретился с медведем, но о Лиде ничего не сказал.

— Это чудо какое-то, сынок. Весной медведи шальные, голодные, бывает, и на людей бросаются. А шатун, тот ведь ни в чем удержу не знает, своенравный, характер у него бывает просто дурной.

Она встревожилась, беспокойно ощупывая меня, словно не верила своим глазам, что жив и здоров. И еще что-то говорила, но я уже ничего не слышал и не понимал, и вновь все пронеслось перед глазами как в бреду — и мельница, и гроза, и встреча на дороге.

Я уснул и проспал почти сутки.

Через пару дней пришел Селивёрст Павлович. Из сельсовета он вернулся с карточкой.

Но после разговора со Староповой был очень расстроен, таким печальным и подавленным я видел его только в дни смерти Егора Кузьмича. Он целый вечер провел у Антонины, домой вернулся глубоко за полночь, и так случилось, что разговор его с мамой я нечаянно слышал.

— Что же, Евдокимиха говорит правду или как? — спросил Селивёрст Павлович извинительно-робко.

— Ты о чем?

— То ты не знаешь, о чем? — Он, видно, даже несколько опешил от ее вопроса. — Целый день лишь и слышу об этом, а ты вдруг спрашиваешь, о чем.

— Я лышегорских сплетен не собираю.

— И я не собираю, только на чужой роток не накинешь платок. Приходится слушать.

— А ты не слушай.

— Может, это и не сплетни вовсе, может, горькая правда. — И несколько тише, настороженно спросил: — Юрья спит?

— Спит, — уверенно сказала мама. — Но, чтобы душа у тебя не болела, прикрой дверь в угловую комнату. Он там спит.

Селивёрст Павлович прижал дверь, но не успел дойти до стола, как она вновь откатилась.

— Да оставь ее, он спит, — повторила мама.

Вернувшись к столу, Селивёрст Павлович помолчал, видно, ожидая, что мама сама продолжит разговор. Но так и не дождавшись, обиженным тоном заметил:

— Получается-то нехорошо, даже глупо. У Антонины слова не вытянешь, у тебя — тоже. Значит, Евдокимиха права, так выходит.

— Селивёрст, хватит тебе убиваться. У меня лично доверия Евдокимихе нет, да и Ляпунову тоже. Вертлявые они люди. Что ничего между Антониной и Ляпуновым не было, в этом уверена. — Она помолчала, словно раздумывая, ограничиться ей этими словами или прибавить то, что она сама видела и понимала в связи с этой историей. — Но ведь лет-то Тоне сколько? Девятнадцать. Ты только подумай. Ей ли без внимания мужского жить? Ты ведь и сам-то глядишь на нее как мужик.

— Как это? — удивился Селивёрст Павлович.

— Ну а как смотрят мужики на чужую женщину, когда она им нравится?

— Да ты, Анна, скажешь, — совсем сконфуженно заговорил Селивёрст Павлович. — Она не то что в дочери, во внучки годится.

— Какое это для вас имеет значение, во внучки или в дочери. — Мама негромко рассмеялась. — А особо по нынешним временам, чем моложе, тем и слаще. Но я-то чувствую, Тоня сама тянется к этому Ляпунову, что-то в нем видит, что-то ее в нем интересует. К тому же он ведь и не стар, что ему — лет тридцать или чуть-чуть за… Мужик что надо. Речист, слово ласковое к месту и ко времени сказать может, герой, а что нам, бабам, еще надо. Но Тоня ему нравится, он так и льнет к ней при всяком удобном случае. А она строга, никаких поводов для разговоров. Евдокимиха вообще шальная, в ревности — дикая, кого уж только не преследовала за Ляпунова.