Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Верно-верно, — согласился Тимоха, — как это я забыл, что свой грамотей подрос, тришкин кафтан. Надо писать, Юрья, теперь жизнь пошла гумажная, по всякому делу гумагу пиши…

— Да бросьте вы писать, «гумагу» изводить, — передразнил Ленька Тимоху и схватился за ружье. — Я ее сегодня же пристрелю.

— Эко, выискался стрелок-охотник, хрен бы тебя взял, — рассердился Тимоха. — Не валяй дурака, не наскакивай на гору, хребет сломаешь. «Стрельнуть» ему захотелось, ну и сам, как злодей, пулю получишь. А матери кто будет помогать, робяшей растить, о том подумал, ворошиловский стрелок благородного мщения… Это тебе не война, не стрельба из окопов по врагу… Нынче все, чуть что, сразу же за ружье хватаются, вот до чего она нас довела, война окаянная… Мирно жить надо, паренек, и умом во все проникать. Ум вершит наши судьбы, а страсти — лихоманят, беду сеют, судьбы ломают, коверкают, все летит в темную пучину. Поверь мне, паренек, я всего нагляделся на белом свете. Уж как бывает горько иногда, как душа изойдет, изноется. Глядишь, все одним ударом бы и решил, а подумаешь опять, ударом-то кровавым, мстительным, диким.

Вот оно как Лёнюшка!

Нынче мщением из-за угла и заседанием в суде не защитишь семейную честь. Возвысься умом, тогда, может, и покараешь лешачиху, а то, гляди, она еще и тебя заденет, злобы у нее на всех хватит… — Тимоха помолчал, а потом прибавил: — Жизнь в своем ходе извечном, конечно, вернется к разумному, справедливому и воздаст память пострадавшему, только ведь, пока ждешь, и жизнь пройдет.

— Ну какова! — кипел Ленька. — Главное, сюда же и приехала, глаза ее бесстыжие, наглые.

— Здесь-то она и хозяйка, а как же. Теперь Селивёрст, и Егор, и Семен не у дел, а помощники их, люди чистые, на войне полегли, вот на место их пырей и поднимается. Но подождите, ребятушки, она свернет себе шею… Крута больно…

— Ну, Тимоха, и ночь ты нам устроил, — сокрушенно покачал головой Ленька…

— Давайте, ребятушки, собираться. — Тимоха опять суетливо забегал вокруг костра, дрог, собирая вещи. — Юрья, Орлика освобождай, а Ленька — Пальму. Ленька, осторожно удавку снимай, как бы не взбрыкнула окаянная. Петька, не стой, помогай мне. Живо! А то до школы часа два осталось.

— Тимоха, пустим Вербу вольной до деревни. Зачем привязывать, она уже привыкла к табуну.

— Хорошо, Юрья, хорошо, только держи ее подле себя и не давай Пальме кусаться, та, сучка, тоже ведь не терпит, когда другие кобылки возле Орлика появляются. Она не посмотрит, что Верба жеребёночек еще. Гляди.

Табун двинулся, когда лошади были собраны и посчитаны, Тимоха выехал с Больших полян последним.

Расстались у конюшни, договорившись, что в субботу все опять соберемся вместе и погоним табун.

А тепло кончилось на этой же неделе. Пошли дожди, засеверило, и осень заспешила зиме навстречу, съездить нам с Тимохой в ночное больше и не пришлось. Но в памяти навсегда остались эта сентябрьская ночь у костра и невеселые рассказы Тимохи. И кто мог предположить, что не пройдет еще и года, как лихоимство Евдокимихи коснется и нашей семьи, и меня непосредственно, коснется болезненно и остро…

Началось все с зимы еще, которая была совсем нелегкой. Даже во время войны мы не переживали таких лишений. Все, что было припасено на «черный день», за долгую северную зиму подъели. И это бы ничего, но уж так в жизни ведется, что «черные дни» любят прибавку. Так выпало мне пройти еще одно испытание.

В сельсовете вдруг сделали перераспределение хлебных карточек. И вместо положенных трех на вторую половину апреля нам выдали две.

— Не проси, не волнуй меня, — несдержанно отрезала Старопова, когда мама пришла к ней на прием. — Землю ты не пашешь, так перебьешься. Пахарей надо кормить. Не умрут твои детки с голоду. Экономь. Полкилограмма — тоже хлеб.

И выставила за порог. Мама по натуре своей была женщиной доброй, постоять за себя не умела, принимала жизненные обстоятельства как неминуемые и решила, что надо терпеть и ждать лучшего дня. А работала она санитаркой в больнице, и семья наша, до смерти дедушки Егора пребывавшая в крестьянских, теперь относилась к служащим. К тому же мы с братом в сельсовете шли по графе детей «нефронтовых». После смерти отца пособия нам никакого не назначили, разовыми вспоможениями нас тоже обходили. Скотины или живности какой-либо семья не держала, тем и жила, что в сельмаге могла купить. Но много ли можно было купить на зарплату санитарки в голодный год?! Лишь Селивёрст Павлович поддерживал и помогал нам всю зиму — то зайца принесет, то рыбы мешок, то муки к празднику на шаньги.

А теперь и он, защитник и надежда наша, отрезан был от села распутицей. Весна была капризной, многоводной. Речки набухли, разлились, мосты унесло. И жизнь по всей дороге замерла. Бывали весны, когда Селивёрст Павлович до двух месяцев, не выезжая, проводил на мельнице.

Мама, желая смягчить очевидную несправедливость, чтобы не легла она в душах наших тяжелым чувством, озабоченно приговаривала:

— Лишков-то, сынки, теперь нету ни у кого — ни у государства, ни у людей! Из одного амбара всех кормить надо. — И уж теплее и увереннее добавляла: — И впроголодь, ребятки, проживем как-нибудь. Вот пройдет неделя-другая, а там, может, дедушка Селивёрст придет, глядишь, и разберется, что к чему, и карточку вернут.

И мы вместе с ней не теряли надежды, что в ближайшие же дни дело к добру повернется. Но прошла неделя, распутица затянулась, Селивёрст Павлович не приходил.

Тут и подошла самая трудная пора. Остатки картошки мы подъели, и дни настали полуголодные.

В апреле, как только оголились поля, по талому льду утренних заморозков, чтоб хоть как-то перебиться, я ходил собирать оттаявшие картошины и оставшиеся ржаные колоски на жнивье. Иногда мы отправлялись вместе с Ленькой Елуковым.

Утопая до колен в вязкой, размытой весенними паводками глине, мы обходили угор за угором, поле за полем, изнемогая от усталости и неутолимого голода. Иногда казалось, что солнце превратилось в маленькую черную точку, на которую смотреть было невозможно — зрачки от боли вываливались из глаз. А то еще такое возникало ощущение, будто тело теряло весомость, а живот прилипал к спине и внутри уже не было постоянно ноющего пустого пространства, лишь удушающе соленый привкус слюны мутил, подташнивал, ржавые круги плыли перед глазами то сужаясь, то расширяясь, поле угрожающе поднималось над головой, готовое вот-вот накрыть нас.

В страхе мы невольно хватались друг за друга, останавливались. А пока стояли, липкая жижа настолько засасывала сапоги, что вдвоем мы с трудом вытаскивали их из трясины. И снова брели, и снова наудачу выглядывали в размякшей, водянисто-холодной земле хоть одну картошину. Здоровые встречались редко, больше — мороженые и гнилые — от них мы тоже не отказывались… А колоски, те совсем редко попадались, зерен из них потом набиралось блюдечко — от силы — два.