Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Тимоха, что дальше-то было, — нетерпеливо повторил Петька.

— А дальше то и было, — он опять сел, подсунув ноги под себя, — что я вам скажу. Шванёв пробился от алтаря к Селивёрсту и так гнусаво говорит ему: «Что же ты божье место оскверняешь, здесь можно только господу нашему в вере клясться… А вы что делаете, люди православные?» Сам подталкивает Селивёрста освободить возвышеньице и уж кричит: «Господу помолимся, люди добрые, и в молитве нашей помянем раба божьего…»

Тут отец твой, Ленька, дьякона легохонько за рукав да и к выходу направил. И люди, передавая Шванёва по цепочке, препроводили его к дверям. А отец Василий, как стоял в уголочке, тихо, набожно крестился, так и остался там. Благонамереннейший был человек, чего скажешь. Попят ведь многие, а с понятием глубоко человеческим и попов бывает мало.

А Селивёрст тем временем все продолжал: мол, помянем Ильича делом, работой нашей революционной, завтра же утром пойдем рубить лес для школы. И, не откладывая, деловито и сосредоточенно спрашивает, кто пойдет на рубку, кто в возчики, кто грузить — всем применение нашлось. И час сбора назначил. Добро, леса-то уж свои были. Тут же и оговорил, что весной, в день рождения Ленина, начнем всем миром сруб возводить. Люди согласно закивали, всем эта мысль на душу легла. В добром деле всегда почин дорог, так у русских людей ведется.

И, чтобы закрепить в умах и сердцах людей клятву Ильичу, Селивёрст еще сказал: «Люди, небо не говорит о себе — «Я высокое», оставаясь для нас теплой попоной на всю нашу жизнь, так и Ленин, достигнув непомерных вершин в делах человеческих, был и остался для каждого из нас самым близким и дорогим. Он как земля наша твердоступная, как небо наше светлоокое, дальновидное. Клянемся же, люди, что мысли могучие Ильича крыльями нам станут, и поднимемся мы, строя счастливую жизнь, до высот его…»

«Клянемся», — ответили люди и пошли с обнаженными головами к выходу.

Селивёрст поблагодарил отца Василия, тот согласно кивал головой, но от волнения, видно, ни слова не проронил.

Мы последними выходили из церкви — Семен, Селивёрст и Егорушка. Шванёв нам и шепчет, но так, чтобы люди, стоявшие на крыльце, тоже слышали: «Клятвы этой господь вам не простит, коммунария, нет, не простит. Можно ли простому смертному, как святому, эдакую хвалу воздавать…» — «Разные у нас с тобой, Шванёв, святые, твои — на небеси, а наши — в жизни многотрудной, — отрезал ему Егорушка. — И потом, именем бога людей добрых не пугают. Не так ли?!»

Дьякон что-то невнятно пробурчал и захлопнул дверь, вот как, тришкин ему кафтан…

А утром рано все поднялись да как махнули! Вот диво, вот работа была! За три дня нарубили и вывезли весь лес на школу. И закатали штабелями на берегу. А стройку, как уговорились, отложили до весны.

В середине апреля опять Семен, Егорушка и Селивёрст с трех концов пошли по деревне, спросили мужиков, кто куда станет — то ли доски пилить и тесать, то ли на самом срубе топором махать. Всех расписали, всех к делу приставили.

И в день рождения Ленина — день апрельский, теплый — вместе с солнышком поднялись. И каждый к своему месту пригодился. Мужики рубахи скинули. Рубят да крякают… Человек русский любит артельную работу, тут уж он перед всем миром старается и силушки своей, уменья своего не жалеет, спешит, ярится, и дело спорится. А Егорушка — плотник знатный был — меня в пару с собой взял, углы рубить. Дело искусное, сноровки, верного глаза и ловкого взмаха требует. Лихо работали…

К полудню, как солнце поднялось над головой, бабы столы, скамейки принесли, еду расставили. Шумно все сели, ели в удовольствие, как и работали, смеялись, бабы даже песню завели… И опять за работу принялись.

Дом большой заложили. Селивёрст на чертеже изобразил, как все должно выглядеть. Мужики заспорили: мол де, и ребят у нас столько нету.

«Нет, так будут, — сказал Селивёрст. — За одно дело дважды браться не будем. Мы грамоту самоуком узнавали, пусть же ребята наши умом чинно и ладно за партой зреют…» Так вот эдакую хоромину в два этажа в неделю срубили, полы накрыли и крышу подвели.

День рождения Ильича и отметили.

А уж на Первомай, на Егорьин день как раз, в доме том праздник устроили, всей коммуной березы возле школы сажали… Вон какие теперь выросли густые да звонкие…

А за лето и печки сложили, бабы все вымыли, выскоблили… Первого сентября все село собралось, ребят тогда, и правда, в классы на первый этаж не набралось. А вот уж теперь, я слышал, вам и места не хватает… Значит, верно думал Селивёрст. Школа стоит, да еще и внуки ваши в ней учиться будут, вот как мы тогда сработали. И я помахал топориком в величайшее удовольствие… Может, не лучше других, но и не хуже, старался…

Тимоха стал вытаскивать картошины и раскидывать их по траве, а в угли закладывал новые, подсохшие возле огня.

— Эх, тришкин кафтан, забыл вам рассказать-то, столько лет прошло, — всполошился Тимоха, — и вот уж забыл напрочь…

Первого сентября, когда все у школы собрались и Семён, как голова сельского Совета, на крыльцо поднялся, чтоб речь сказать, вдруг откуда ни возьмись рядом с ним — Шванёв… В рясе, с посохом, и кадило чадит благовониями.

«Семен Никитич, надо молебен совершить, освятить надо школу, все ж о таком мирском деле договаривались в божьем месте. Слово, данное в церкви, святое. Не зря и дело восторжествовало…» И норовит впереди всех в школу зайти, размахивая кадилом. Тут мужики подскочили, за рученьки — и прочь его. Вот какой вёрткий человечишка-то был, ох до чего вёрткий!.. Сколько смеху потом было, воспоминаний…

Школа у нас, ребятушки, словом сказать, Ильичева. Не было и нет такой школы во всей нашей округе, учеников из соседних деревень с тех времен еще и по сию пору возят к нам.

Вроде бы простое дело, а эдакое полнокрылое, скольким лышегорцам, теперь уж большим людям, там, в городах живущим, — силу дало. Вот и вас, соколиков, тоже потихоньку к полету готовят. Одно только жаль, раньше непутевые из родного села уходили искать счастье на чужой стороне. Оттого деревне был не убыток, а вот теперь они-то и остаются дома, а путевые — улетают. И беднеет деревня духом, силой, умом и талантом. В непутевых какой прок. Да еще война порешетила. Эх, жизнь-матица, куда идешь — куда катишься?

— Туда и катится, деревне на закат, — улыбнулся Ленька. — Мы уж век свой доживать будем в городе, точно, Юрья?

— Да кто знает? — уклончиво ответил я.

— Ты-то, Ленька, не ярись, какой тебе город…

— А чего так?

— Вот так, подрастешь — узнаешь, не торопись и не ярись, я тебе говорю… Хотя, что там будет в городах, уж мне неведомо… Я тут умру, тут меня похоронят… А город-то я и одним глазком не видал. Что за невидаль такая, ума не приложу. А увидеть хотелось бы… Только вот про жизнь нашу я так раскидываю умом… В коммуне у нас поначалу было дворов пятнадцать, а перед колхозом — уж за сорок, и еще желающие были… А колхоз человеку больше самостоятельности дал… Жизнь дальше по кругу пошла. Вот как…