Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Ребята, зарево вон по верхушкам пошло. — Петька вскочил и будто хотел посмотреть за невидимую черту леса, удостовериться, светает ли.

— До рассвету еще песня долгая. — Тимоха подкинул сухих веток в костер и подживил огонь клюкой. — Ленька, может, пойдете с Петькой по краю поляны да поглядите, как там наши мерины… Особливо гляньте, как Пальма и Орлик. Ходу большого у них нет, но все же.

— Пойдем, только ты, Тимоха, прежде расскажи, что же дьякон-то, пожаловался куда-нибудь?

— Насчет власти церковной — не знаю, врать не буду. Только отец Василий приход сдал вскоре другому попу помоложе и будто бы новый приход получил в Соломбале. Стало быть, на повышение пошел, а может, и такое ему было наказание… А вот в уезд, в Совет, кто-то анонимку написал. Скорее всего, сам Шванёв и написал. Вызвали твоего отца, Ленька, как председателя сельсовета, в уезд. Выяснили, пожурили.

А Семён-то — не будь простаком — раз вызвали — тут же и вопрос об учителях для новой школы поставил: мол, надо нам не меньше десяти учителей сразу к этой осени. Тех чуть кондрашка не хватила. Тут пошла кутерьма, обсуждение, как да откуда, а уж про церковь и забыли.

— И что же, дали десять учителей?

— Нет, Ленька, не дали. Направили к нам той осенью двадцать четвертого года трех комсомолок из Архангельска… Хорошие девушки были…

— Тем дело кончилось?

— Нет, еще раз им помянули, когда Селивёрста и Егора в партию принимали.

— А что же они там, на гражданской, не вступили, как мой отец? — недоумевал Ленька.

— Ну, про то у них надо спросить… Опять же, твой отец был связан с большевиками еще до революции, потом Зимний брал, эту шпану — Керенского громил. А они в то время в окопах вшей кормили. Словом, об этом разговор никогда не заходил, врать не буду. Только после смерти Ленина они оба — и Селивёрст, и Егорушка — заявления написали с просьбой принять. В уезде их и спрашивают: «Как же так, красные командиры — и молебен в церкви устроили?..» Но ответ за двоих Селивёрст держал. Он этих людей, в заседании-то, и спрашивает: «А что, вы тоже считаете церковь святым местом, неприкосновенным, оплотом христовым?»

Те и опешили, тришкин им кафтан…

«Если это такое же для нас место, как любое другое, то почему бы там людей на митинг не собрать…» — «А клятва как же, уж совсем по чувству, мол, религиозному», — задиристо спросил кто-то. Но нашего Селивёрста этим не ухватишь, не ущемишь… «Мы повторили великую клятву партии Ленину, хотя еще и не знали о ней… Потом она до нас дошла, докатилась. Нельзя было русским людям с таким человеком, как Ленин, без клятвы прощаться. Слово наше до его души долететь должно было. Это мы почувствовали и против сердца не пошли… Если есть в том какая-нибудь вина, судите…»

На том их и оставили в покое. Конечно, не все с этим были согласны, кое-кто норовил огонь разжечь… Но в партию их тогда приняли… Вот, пареньки, как дело с вашей школой обстояло.

— А Шванёв-то куда делся? Что с ним стало? — спросил я.

— Что, Юрья, с падалью бывает. Рано или поздно находит себе конец. Так же и со Шванёвым. Напился как-то зимой, на праздник. Крещение, что ли, было, уж не упомню. И спьяну-то, что ему ударило в голову, выскочил он с ружьем на крыльцо и давай лупить из двух стволов по прохожим. Лупит и орет: «Смерть коммунарам, лицедеям и пакостникам, смутьянам народа…» Мужики было попытались уговорить его, а он — ни в какую, лупит, к себе никого не подпускает.

— И что же, пристрелил кого-нибудь?

— Да ранил легко двух жонок… Но кто-то из мужиков все же исхитрился, из-за спины вышиб у него ружье. Связали. Врачи не сомневались, что психически он вполне здоров. Судили. Лет-то ему что-то дали немного, так, больше для острастки. А он в тюрьме-то и повесился, тришкин ему кафтан. Почему, отчего — никто не знает. Ночью на подштанниках и завис. Видно, добра уж от этой жизни не ждал, да и чего ждать-то ему было, если весь он злобой изошел.

— Странно как-то? — усомнился я.

— Ты думаешь, его кто-нибудь в петлю сунул? — удивленно посмотрел на меня Тимоха. — Не сомневайся, он сам. Порода такая. От безысходности.

— Вряд ли. Как так добровольно?

— Бывает, не сомневайся. Ну, ребятушки, хватит разговоры разговаривать, подите гляньте на меринов, гляньте, — суетливо забеспокоился Тимоха. — О смерти всерьез вам еще рано думать, тришкин кафтан, рано…

— Так мы пойдем.

— Идите с богом. Ленька, только ты, паренек, ружьишко бы взял. Мало ли что, сразу и пали, а не бегством спасайся.

— Верно, возьмем.

— Юрья, ты бы лег возле Вербы, так теплее. Подремли чуток. А проснешься — картошка уж будет готова, позавтракаем — и айда домой. Поспи, а то будешь клевать на уроках.

Я привалился на попону к Вербе, Тимоха заботливо накрыл нас. Стало тепло, блаженные потоки хлынули по ногам, по спине, ударили в голову, и глаза сами тут же закрылись.

Сквозь сон я слышал, как вернулись ребята и Петька рассказывал Тимохе: «Орлик и Пальма все на том же месте стоят, и нежатся, и чистятся, как влюбленные куропатки…» — «Начальники любятся, и лошади их любятся», — рассмеялся Тимоха.

Проснулся я неожиданно — замерзла спина. И спросонья потрогал рукой — Вербы рядом не было.

— Убежала твоя подружка, — Тимоха стащил с меня попону, — вон прыгает, солнцу радуется. Вставай, картошка стынет.

Петька и Ленька сидели уже с измазанными ртами, довольные, раскатывая в руках картошины.

— Юрья, глотни-ка водички свежей, — хлопотал Тимоха, — и принимайся.

Из тлеющего пепла он вытащил несколько картошин и бросил мне на попону. Обжигаясь, я принялся снимать запеченную кожуру и легонько надкусил дышащую благовонным жаром и здоровьем картошину.

— Тимоха, а Шванёв все-таки проклял вас за это собрание в церкви?

— Кто это тебе сказал, Ленька?

— Люди говорят, потому вы все трое — ранние, закоренелые вдовцы, а у тебя с Селивёрстом Павловичем и детей даже нет.

— Ну, отец-то твой не вдовец, и детей у вас — семеро по лавкам, он ведь с нами был от начала до конца.

— Так его по навету посадили. Тоже проклятие…

— Чей навет на Семена Никитича был, мы знаем, едёна нать. Еще когда его арестовали, Селивёрст и Егор в Лешуконское ездили, хлопотали. И у друзей своих разузнали, чьими «хлопотами» Семена Никитича в тюрьму запрятали.

— Чьими же?

— Неужто не слыхал? Мать не говорила? — Тимоха удивленно на него посмотрел.

— Не слыхал.

— То-то ты и не ждешь подвоха от Евдокимихи. Ну, смотрите, расскажу, — и погрозил нам своим тощеньким узловатым кулачком. — Только ни-ни, язык на замке держите, тришкин вам кафтан. Может, еще и не положено вам знать такие дела, может, рано вам открывать простую вещь, что в белом свете есть серое, а возможно, и черное, то есть всякие-разные цвета. А вы пока, ребятушки, видите лишь белый и живете, не печалясь до поры до времени, а когда узнаете, что белый-то имеет и то, и это, и пятое, и десятое, жизнь покажется вам сущим адом. Да если еще характер ваш не больно ляжет на эту расцветку, ну, тогда лиха хватите.