Арсений Ларионов - Лидина гарь

— Тимоха, рассказывай по порядку, — приглашая его сесть, я потянул за полу фуфайки, — а то любишь все к небу обращаться. Темно, неба не видно, садись.

— Ну, темно так темно, — и послушно сел, — только давайте сюда мешок с картошкой.

— Куда картошку, и углей еще нет, — закричали мы разом на Тимоху, — будут одни огарыши, и в рот не возьмешь.

— Чего вы на меня напустились, тришкин вам кафтан? Мешок будет рядом со мной, как нагорят угли, потихоньку буду накладывать, так-то, милые ребятушки.

— Тащи, Петька, — предложил я. — Он ведь не успокоится.

— Верно-верно, Юрья, понимаешь натуру человеческую, беспокойная она у меня, дери ее горой, все занятья ищет, — и, не ожидая, пока встанет Петька, он сам нырнул к дрогам.

— Юрья, гляди, кто идет, — крикнул Тимоха из темноты.

Я обернулся, а за спиной стояла Верба.

— Нагулялась, наша голубушка, — теплым, мягким голосом заговорил Тимоха, возвращаясь с мешком картошки. — Юрья, клади Вербочку на попону возле себя, пусть побудет с нами, погреется у огня.

Я взял на дрогах еще одну попону и кинул чуть подальше от костра. Но Верба, мотнув головой, прыгнула игриво в темноту и скрылась.

— Оставь ее, — сказал Ленька, — захочет — сама придет… Тимоха, хватит бегать, а то все побасенки твои проспим.

— Про школу — это, брат Ленька, не побасенка, это сущая правда, — вздохнул глубоко Тимоха, — и история возвышенная, чувственная, какая только у русских людей и бывает, едёна нать… Да, чувственная…

А сам все так же суетливо высыпал картошку на землю возле попоны, поближе к костру, и стал бережно оглаживать рукой каждую картошину.

— Подсохнет малость, песок с нее осыплется, тогда испечем и есть будем прямо с кожурой. А со школой-то вот, ребятушки, как дело происходило.

Он сел на попону, подвернул ноги под себя крест-накрест, а шапку-ушанку снял и откинул за спину.

— Было это двадцать один год назад, эх, матерь божья, как время-то летит, совсем не в примету. Давно было, в январе, когда Ленин умер.

Телефонов, радивов, телеграфов тогда у нас еще ни в деревне, ни в уезде не было. Задвённая сторона наша, как есть задвённая, да-а-а. И вести-то из Архангельска к нам везли лошадьми по тракту.

Это не то, что теперь — немчура лапки кверху, а мы уж в Лышегорье через час оповещены и за Победу нашу стаканчики светленькой поднимаем. Вот жизнь-матица куда идет, куда катится, слов-то и не видно, как они летят, а ведь слышим — до каких ухищрений человеческих дожили. А до чего еще доживем, аж душа, ребятушки, болит…

— Тимоха, ты не отвлекайся, больно много комментируешь, пока всю губернию не опишешь, до дела не дойдешь, — попрекнул его Петька.

— Верно, Петро, грешен, а все ж интересно, что там голова человеческая еще замышляет… Не знаю, как вам, а мне больно интересно, дери его горой.. Вот жаль только, без меня все откроется…

Сам все нервно руками перебирал: то огонь в костре подшевеливал длинной клюкой, то картошку гонял по попоне, то бороду свою реденькую выщипывал.

— И весть-то о смерти Ленина из уст в уста долго перекатывалась, прежде чем до нас докатилась. Ямщик-то прямо к отцу твоему, Ленька, и подкатил под крыльцо. Семен тогда в сельсовете председательствовал…

Вечером это было и поздненько, уж лунища светло-желтая вовсю катила. А морозы в те дни стояли крещенские, по избам только стукаток да громыхание шло, углы трещали, как смоляные дрова в печке. Лихомань стояла, тришкин ей кафтан…

А мы с Егором вечером у Селивёрста сидели, чай пили. Иринья Васильевна, покоенка, добрая душа, подливала нам горяченького, булькающего. Селивёрст такой чаек-то любит, все ему прямо с огня. Тихо, мирно, в лад говорим о делах коммуны нашей… Тут-то и влетает Семен Никитич. «Мужики, Ленин-то умер…» — «Болеет он, — отвечает ему спокойно Селивёрст, — с чего ты, Никитыч, взял?» — «Читай, сообщение ВЦИКа…» И Семен подает газету.

Почитали да и обмерли… Вот как, ребятушки, беда-то к нам нежданно-негаданно подкатила.

«Валяй, мужики, в три конца деревни — собирай народ», — сказал Селивёрст. «Куда собирать? На улицу?!» — забеспокоился Егорушка. «Может, у кого-нибудь из коммунаров в доме соберемся?» — предложил я. «Нет, Тимоха, — отвечает мне Селивёрст, — надо собрать всех, не только коммунаров, всех, кто пожелает почтить нашего дорогого Ленина. Давай в церкви, она топлена, и народу хоть вся деревня влезет», — неожиданно предложил Селивёрст. «Да нас вздуют за такую затею», — уперся Семен. «Мы же не отпевать собираемся, а память почтить. Верно, Селивёрст, мыслишь, давай в церкви..» — поддержал его Егорушка. «Тимоха, ты лети к отцу Василию и ключ у него возьми, отпирай церковь и жди нас». — «Ладно, говорю, будет сделано, как просишь». — «А ты, Иринья, к Филиппу Артамонову, пусть на колокольню лезет», — сказал Селивёрст жене.

Вышли на крыльцо. Они вдруг, не сговариваясь, шапки долой и по такому-то морозу пошли в обход с обнаженными головами, с трех концов народ созывать. Люди до сих пор вспоминают да удивляются: морозище-то был — в собачьих мехах тело стыло, а они не обморозили ни лица, ни ушей. Может, оттого, что сами были белее снега январского. Чудно́, что с человеком во всеобщем горе бывает, какой в нем дух подымается, какая сила!.. Да-а-а…

Я поглядел им вслед да по тропинке напрямик за Домашний ручей отправился к отцу Василию, попу лышегорскому… Жил он тогда не напротив дома Селивёрста, а в новом доме — возле церкви. Оказалось, он уж почивает… Я попадье: «К нему надо, самому».

Он, видно, услышал наш разговор и выходит — грузный, сердце у него больное было, но, говорят, жив до сих пор, где-то в Архангельске, в Соломбале, что ли, приход имеет. Смотрит так тускло на меня и молчит. Я ему объясняю: так, мол, и так, просьба властей сельских (все трое — и Егорушка, и Селивёрст, и Семен — члены сельсовета были) — церковь надобно открыть, митинг траурный провести.

«Это ж по какому случаю?» — спрашивает. Я ему тогда толкую, мол де, Ленин умер…

Он разом как-то обмяк, — еще больше отяжелел. Благонамеренный был человек, перекрестился и тихо проговорил: «Сохрани, господи, Россию-матушку…» — «Брось ты, отец Василий, власть удержим, не бойся…» — «Надо бы, надо бы, да вот как, знаете ли?» — «Знаем», — уверенно отвечаю я. «Но ключей у меня нет, лети к дьякону. Пусть откроет. Лети, а я следом в церковь приду…» Вот какая оказалась незадача — к дьякону — это на другой конец села надо бежать. У меня времени в обрез. Куда денешься, поспешаю… Дьякон-то у нас был заносчивый, человек неважный… Застал я его дома, объясняю: мол, так и так, Шванёв, отец Василий наказал церковь срочно открыть… А он так зло на меня рычит: «Куда спешка, службы-то нет, аль коммунария решила молиться о спасении душ своих?» — «Это ты не дождешься». А он смеется мне в лицо, нечестивец. «У нас Ленин умер, горе у нас, понимаешь ты?» Он так и оторопел. «Ленин, говоришь? Вот день-то долгожданный, за мольбы наши пожалованный. Да уж без него-то у вас кишка тонка будет, как есть тонка. Он вам силу немалую дал… За спиной вы у него скрывались, тешились. Такого то у вас больше нету и не будет, голодранцы». А сам от радости чуть ли не приплясывает. Я ему говорю: «Постыдись веселиться, ты ж лицо духовное, призванное горю людскому сочувствовать. И ключи давай, там, мол де, на морозе ждут». А он все свое плетет… «Конечно, Ленин ваш православный был, крещеный и в церкви венчался, знамо дело, проститься надо. Только ведь он главный враг воли божественной. Зачем же с ним в церкви прощаться, а?! Об этом отец Василий подумал? Нет, ключей я вам не дам, как хотите. Осквернять церковь господа бога нашего — не позволю. Ишь, собаки, чего придумали, где тепло и приют нашли, церковь им открывай…» Весь так в злобе и зашелся.