Арсений Ларионов - Лидина гарь

Я брал его под уздцы и вел от правления за угол ближайшего дома, мне не хотелось, чтобы Ляпунов видел, как я езжу на его жеребце. А там забирался на изгородь, садился впереди сдвинутого седла и катил обязательно по главной лышегорской улице на виду у всех ребят к Домашнему ручью возле моста. Досыта поил Орлика водой и, сдерживая поводья, скорой рысью несся к конюшне. Ездить мне на нем очень нравилось. Орлик тоже был из породы голицынских лошадей, а с матерью Вербы — Линькой — они были брат и сестра, только Орлик был моложе и его всегда берегли.

Кобыла Пальма — это была из местных лышегорских лошадей и, собственно, сохранилась совсем случайно. Еще жеребенком она болела. Ее с трудом выходил Афанасий Степанович и потому жалел, в работу тяжелую не впрягал, больше держал на гостевых выездах — то из района кто приедет, то свои к соседям поедут — всегда была свежая лошадка. Но с годами Пальма окрепла, набрала силу, и Афанасий Степанович намерен был подпустить к ней жеребца, рассчитывая, что неплохое продолжение может быть — крепкий конек.

А тут случилось, что вместо неожиданно умершего председателя Лышегорского сельсовета Тимофея Ивановича Саукова, человека доброго и заботливого, прислали «выдвиженку» из райцентра Анну Евдокимовну Старопову, женщину еще сравнительно молодую, но по виду крутую, заносчивую.

В сельсовете же лошадка была худенькая, такая, что на ветру шаталась. Тимофей Иванович ездил только в санях, верхом, по годам своим, не осмеливался и всегда нескорым шагом, больно не погоняя.

Анна Евдокимовна, увидев сельсоветскую лошадь, в первый же день распорядилась заменить ее. И на почве этой повздорила с председателем колхоза Еремеем Васильевичем Мякушиным, которого, кстати, вскорости и заменила Ляпуновым. Еремей Васильевич недели две сопротивлялся, не желая отдавать ей хорошую ездовую лошадь. Однако позвонили из райисполкома, и пришлось ему уступить…

Старопова, не доверяя никому, сама пришла на конюшню. Обошла все ясли, обнажая и внимательно оглядывая зубы у каждой лошади.

— Вы что же лошадей-то заездили? — бросила она сердито через плечо Афанасию Степановичу. — Одно старье осталось…

— Так ведь не мы ездили, едёна нать, а заботы людские — тяжелые по нынешним временам, чай его вдоль, горе наше человеческое, — возразил ей Афанасий Степанович.

— Ты чего, конюх?! Что за речи? Какая такая едёна нать? Какое горе, о чем это ты? Мы Победу отпраздновали. Радость у всех великая, а ты про горе… Я ведь знаю, что ты незаконно тут работаешь. — Она резко повернулась, чуть не столкнувшись с Афанасием Степановичем. — Так что гляди, не больно бери на себя, — нарочито грубо оборвала она.

— Вы, дамочка, ведь, чай, лошадь пришли выбирать, а не конюха, — спокойно продолжил он. — Или я ошибаюсь? И уж никакая радость, дамочка, горя нашего пока не покроет. Война — всегда горе народное… Так-то оно, дамочка, и для лошадей — тоже горе. Они надрывались, чай, как люди, чтоб беду превозмочь сообща.

— Ишь-шь как распустились… Война кончилась, гляди, мы вам резьбу подберем, — и лихо махнула над головой плеткой, которая неожиданно для нас оказалась у нее в руке. — Гляди, не круто напирай…

— Нельзя ли потише, дамочка, а то и наших дохлых лошадей распугаете. Эко орудие нашла, эх, чай, беда… Выбирайте поскорее, нам делом надо заниматься, — недовольно и ворчливо выговаривал Афанасий Степанович.

— Больно ты самостоятелен в суждениях, — и глянула на него зорко. — Опять же, думаю, не без умысла дохлых лошадей мне показываешь?!

— А других бог не припас.

— Ты не юли, как Еремей. Уж не он ли тебя научил?

— Добрый человек, дамочка, добру учит, может ли Еремей Васильевич со своим добрым сердцем плохому учить…

— Ты что выкомариваешь? — недовольно вскинула она голову.

— Уж больно вы, дамочка…

— А ну-ка, покажи ту, что в гостевые сани впрягаете…

— Она у нас единственная… Мы бережем ее для гостей высоких, чай, с вашим появлением они зачастят…

— А жеребец где? — перебила она. — Пропал, что ли? Жеребца впрягайте в гостевые сани…

— У него, дамочка, чай, свойство другое… Он ведь жеребец, и единственный, ему силушку беречь надо…

— Не ты ли меня еще учить будешь, как разумно хозяйствовать… И оставь эту манеру — дамочкой меня называть. Я тебе власть, а не баба, понял!

— Что вы, собственно, разошлись? — не удержался я, не совсем понимая, почему Афанасий Степанович так терпеливо выслушивает ее брань.

— Это еще чей? Уж не твой ли таким растет, от горшка два вершка, а злословит…

— Нет, не мой, внук Егора Кузьмича. И при нем, дамочка, вы, чай, могли бы посдержаннее.

— А что ты тут делаешь, мальчик? — неожиданно мягким, вкрадчивым голосом спросила она у меня, будто и не было раздраженного, нервного, властолюбивого тона, полного гонора и спеси.

— Помогаю…

— Хорошему мальчику, да еще внуку уважаемого всеми Егора Кузьмича, тут делать нечего…

— А дедушка Егор уважал Афанасия Степановича, они друзья были…

— Вот оно как! Далеко же тут дело зашло, разберемся, — сказала она и, обернувшись к Афанасию Степановичу, уже более решительно повелела: — Давай гостевую лошадь. Как тебя зовут-то, конюх?

— Я ведь вам говорил, дамочка, — в тон ей язвительно ответил Афанасий Степанович.

— Возможно, и говорил, не запомнила. А как лошадь зовут?

— Пальма…

— Так это кобыла? — раздражаясь, переспросила она.

— Кобыла, — повторил Афанасий Степанович и, почувствовав ее недовольство, тут же предложил: — Может, мы вам мерина подберем, но такого, чтобы в ходу покруче, побойчее был. А эта кобыла своенравная. Если вы еще с непривычки, чай, так и скинуть может, ей ничего не станет.

— Да что же я — кукла? — огрызнулась Старопова.

— Опять же по весне обрюхатится она, вам надо будет к осени лошадь менять, чай, хлопотно все это.

— Доёрничаешь, я тебя выгоню, сниму с конюхов. Показывай, и если выберу ее, никакой случки — без жеребцов проживет. Не всем рожать надо…

— Ей без этого нельзя, чай, молодая еще…

— Вижу, конюх, ты так и хочешь, чтобы я, не глядя, от нее отказалась, не крути у меня.

— Ну, Юрья, нашапковались, буде, едёна нать, пусти-ка лошадку вольной, слышишь… А то, гляди, дамочка нас укусит со злобы…

— Ты хоть слово можешь оставить без ответа, а, конюх?!

— Ну, буде-буде, буде, чай… — успокаивал ее, улыбаясь, Афанасий Степанович.

Я накинул Пальме кожаный ремень на шею и через задние ворота вывел в загон. Сбросив ремень, легонько шлепнул ей по бедру…

Она взметнула хвостом и резво понеслась вдоль изгороди, обдав пылью Афанасия Степановича и Старопову.

— Вот это кобылка! — с облегчением вздохнула она.

— Сколько бы жеребят хороших, крепких она родила, — опять осторожно заговорил Афанасий Степанович. — После войны надо бы, чай, и табун колхозный обновить.