Арсений Ларионов - Лидина гарь

С дороги Ефим Ильич поехал не к сестрам (ни отца его, ни матери уж давно не было в живых), а прямо к Селивёрсту Павловичу. И жил у него, а к сестрам ходил в гости.

На следующий же вечер после приезда Ефим Ильич принарядился, начистил до блеска медали и ордена, взвалил на плечо новенький трофейный аккордеон, и мы пошли с ним в клуб.

Я сидел у него за спиной, поглядывая из-за высокого плеча на танцующих. Антонина в этот вечер не пришла, оказалось, что она дежурила в больнице.

Он спросил меня: мол, есть среди них девушка, о которой говорил Селивёрст Павлович. Я покачал неуверенно головой:

— Мне кажется, нет.

— Тогда пусть будет по-твоему. — Он улыбнулся.

И вскоре сославшись, что устал с дороги, собрался домой, несмотря на ласковые и настойчивые просьбы еще поиграть. Лышегорки молодые вокруг него роем ходили, только чтоб чем-нибудь уважить.

А на другой день Ефим Ильич готовился особенно усердно. Мама постирала ему гимнастерку и брюки, выгладила, подшила свежий воротник, я протер фланелькой ордена и медали, начистил ему до блеска сапоги городской черной ваксой.

И мы опять пошли в клуб.

Он отыскал ее глазами, пока опробовал аккордеон. Пробегая для форсу несколько раз по клавишам сверху вниз, он толкнул меня локтем в бок и, указав в ее сторону легким кивком, спросил: «Она?»

Я улыбнулся, счастливый, и радостно ответил: «Она!»

И уж как он играл в этот вечер, как старался, один вальс сменялся другим. То веселый, шумный, то вдруг грустный, с тихой жалобной мелодией.

Но парни и девушки будто бы и не замечали его грусти. Они и под грустный напев также весело кружились, переговаривались и жили своей жизнью, вовсе не согласной с мелодией. Парни любезничали, шутили, легонько, будто невзначай, обнимая своих милых.

И только Антонину глубоко тронула и опечалила задумчивая мелодия вальса. Она кружилась легко, руки ее то стремительно взлетали, то падали как птицы, поражая гибкостью, белизной и нежностью. И так ей было хорошо, и так грустно, и такое блаженное чувство было на лице ее, что выглядела она еще краше прежнего…

Ефим Ильич все заметил и не сводил с нее глаз.

Ночи еще стояли белые, светлые, не успевала погаснуть вечерняя заря, как занималась утренняя. И веселое солнышко вновь играло в окнах клуба. Фронтовики резво выстукивали лихую кадриль казенными сапогами и жадно веселились всю ночь напролет, будто хотели насладиться всем упущенным и безвозвратно уходящим от них — и молодостью, и волей, и весельем, и заманчиво трепетной девичьей близостью.

Уж за полночь аккордеон домой унес я, а Ефим Ильич вместе с парнями пошел на горку к реке.

Навстречу им поднималось солнце матово-багровым диском, от реки несло мягкой утренней свежестью. Девушки чистыми голосами, спокойно, покатисто, не напрягаясь, запели «Ой, туманы мои, растуманы…» Парни подхватили, и все слилось в едином порыве. Вот они опять вместе, и жизнь их как бы начиналась заново. Им в этот момент не думалось, что ждет впереди, лихо ли, добро ли… Радость целиком захватила их, как июльская светлая заря опять обнимала легко вздохнувшую землю.

А после этой ночи Ефима Ильича и узнать было нельзя. Он жил и дышал лишь Антониной. Селивёрст Павлович даже не спросил ни у него, ни у меня, ту ли он выбрал девушку… Мы переглядывались, тайком улыбались, но помалкивали.

Каждый вечер Ефим Ильич начинал с вальса «Осенний сон». Скоро я понял — для Антонины. Она сидела задумчиво и не танцевала, а Ефим Ильич, чуть-чуть налегая на клавиши, словно оплакивал кого-то. Антонине легко передавалось это состояние его. Она сиротливо поглядывала в нашу сторону и грустно улыбалась глазами. Принужденный играть на танцах, Ефим Ильич отводил душу в провожаниях. И провожался подолгу, бывало, что петухи последний раз отпоют утреннюю зарю, а он только домой возвращался…

К началу августа, не без участия мамы и Марии Кузьминичны, Селивёрст Павлович посватал Антонину за Ефима Ильича и, не откладывая, свадьбу сыграли. А еще накануне свадьбы Селивёрст Павлович поселился у нас, свой же дом уступил молодым.

Прожили молодые медовый месяц, и Ефим Ильич уехал в лесную школу, на станцию Обозерская, которая стоит на дороге из Архангельска в Москву.

Кончились необыкновенные дни. Я пошел в школу, а Селивёрст Павлович — снова на мельницу. Все светлое время лышегорцы проводили в поле — и колхозники, и не колхозники — тоже. Сентябрь на редкость выдался теплый, даже ночами воздух почти не остывал, к рассвету холм, самое высокое место нашей окрестности, обычно окутывал легкий розовый туман, который почему-то не рассеивался, а поднимался как шар вверх к солнцу, когда оно вставало из-за реки.

После уроков мы с ребятами бежали на Лидину гарь по ягоды, по грибы и за два-три часа набирали полные корзины. Столько было этой осенью добра в лесу — носи не переносишь.

Но от этой осени в памяти моей осталась и куда более существенная примета. Мне кажется, именно тогда я преодолел еще один внутренний рубеж и жизнь моя и людей, меня окружающих, предстала вдруг совсем в ином свете. Я неожиданно увидел нечто большее. Теперь я думаю, что это пришло ко мне слишком рано, не по возрасту опять же я стал чувствовать и понимать, почему люди ведут себя так, вернее, принуждены так или иначе вести себя, почему они страдают и не умеют или не могут защитить себя. Все это пришло ко мне и неотразимо ранило, ожесточило душу мою на долгие годы.

Так вот, той осенью самые счастливые часы я по-прежнему проводил с Афанасием Степановичем, работая в конюшне. Табун лышегорский был, конечно, полуживой. На тяжелых, малопосильных работах лошади извелись, издержались, повысохли раньше времени. Из добрых лихих «мезенок» за годы войны выродились в меринов, способных лишь нескорым шагом воз да плуг тащить. А хороших, крепких, тех, что в борозду не ставили, было совсем немного. Жеребец Орлик, кобыла Пальма и молодые двухлетки Ветер да Метелица.

На Орлике ездил Евгений Иванович Ляпунов, наш новый председатель колхоза. Человек он был городской. В селе говорили, будто бы его привезла за собой Старопова, председатель Лышегорского сельсовета. Он еще в войну по ранению вернулся с фронта, досрочно закончил Архангельский пединститут и пожелал учительствовать в деревне. Направили его в Лешуконское, в районную школу-десятилетку. Но поработал он в школе всего одну зиму и вот приехал в Лышегорье.

Колхозники считали, что в крестьянском деле он мало что понимал. Однако любил лошадей. И бывал на конюшне ежедневно. Ему нравилась мысль Афанасия Степановича возродить породу голицынских «мезенок».

К верховой езде Ляпунов пристрастился сразу же. Орлик спокойным нравом, горделивой осанкой и легким широким шагом пришелся ему по душе… Председатель держал его целый день наготове под седлом, хотя ездил не так часто. Обычно вечером Афанасий Степанович посылал меня привести Орлика в конюшню.