Арсений Ларионов - Лидина гарь

Вернулись, конечно, единицы из сотен ушедших. Но времени они сразу же зря терять не хотели. Кто-то из них съездил к Селивёрсту Павловичу на мельницу и попросил, чтоб он, как лучший плотник в округе, помог им обветшавшие за годы войны дома обновить, подладить.

Он сразу же поспешил в Лышегорье и теперь целыми днями без устали махал топором. Был рад этому обновлению в селе, рад сердечным разговорам с бывшими фронтовиками. Расспрашивал их о боях, о Победе, о Берлине, как все это происходило. И каждый день пребывал в добром расположении духа, веселый и непоседливый. Я тоже вертелся возле него, счастливый и довольный, что он наконец все лето дома.

По вечерам мы ходили с ним на конюшню к Афанасию Степановичу. Я чистил Вербу, чесал гривку. Росла она хорошо, была крепкая и резвая. И в ней, как говорил Афанасий Степанович, уж вовсю видна была порода голицынских лошадей. Селивёрсту Павловичу Верба тоже нравилась.

— То-то, Юрья, будет лошадка, — улыбался он, — уж она тебя побросает, дай ей только в стать войти.

Сам не без удовольствия гладил Вербу по мягкой, пушистой шерсти и ласково смотрел ей в глаза.

Пока жил Селивёрст Павлович в Лышегорье, еще одно событие подоспело. Позвонил Ефим Ильич, спрашивал Селивёрста Павловича. Выяснилось, что звонил он уже из райцентра.

Афанасий Степанович тут же запряг лошадь, и мы с Селивёрстом Павловичем помчались навстречу. Селивёрст Павлович очень волновался, спешил и на переправах, когда перевозчики крайне медленно гнали паром, шумел нетерпеливо. А те, зная уравновешенный, спокойный нрав Селивёрста Павловича, с удивлением поглядывали на него, чего это, мол, старик разошелся…

Ефим Ильич был сыном Ильи Ануфриевича Поташова. Родился он спустя года четыре, как Лида сгорела на пожаре, и был последним ребенком, «поскребышем», как его в шутку всегда называл сам Илья Ануфриевич.

Когда мальчик подрос, то люди вдруг увидели в лице его, в жестах, в манере говорить, улыбаться все Лидино, взятое им от старшей сестры. И такое это близкое сходство было, что даже родинка на заострившемся клинышком подбородке попала в то же самое место и с таким же матово-коричневым оттенком, как у Лиды. И лицо его было той же чуть-чуть припудренной бледности, и те же глаза светлые и веселые. И когда в нем столь ярко и неожиданно проявилось сходство с Лидой, будто она сама вновь явилась на свет белый, Селивёрст Павлович мальчика особо привечать стал, держал поближе к себе.

После окончания школы-семилетки по просьбе Селивёрста Павловича направили Ефима в лесную школу. У Селивёрста Павловича был такой расчет, что после окончания этой школы тот непременно вернется обратно в Лышегорье. Но проучился он два года, и началась война. С первого и до последнего дня Ефим Ильич был солдатом, войну закончил в Берлине, теперь возвращался домой…

И по всему видно, спешил, не терпелось ему к порогу родному прислониться, так что не доехали мы с Селивёрстом Павловичем до райцентра. Еще на полпути, в деревне Белощелье, он бросил вдруг вожжи, выскочил из дрог и кинулся к молодому парню в солдатской гимнастерке. Крепко обнял его, и долго они стояли, не разнимая рук, оба в слезах. Словно и не надеялись встретиться, а встретившись, не могли поверить, что день, которого столько ждали, настал.

Оказалось, в райвоенкомате Ефиму Ильичу, как полному кавалеру трех орденов Славы, выделили подводу с извозчиком. Вот он и успел проехать добрую половину пути навстречу нам.

Теперь он пересел в наши дроги, и мы поспешили в Лышегорье. А успокоившись и оглядевшись, Ефим Ильич, кивнув в мою сторону, спросил у Селивёрста Павловича:

— Это чей? По обличью я что-то не узнаю.

— Внучек Егорушки, а стало быть, и мой… Я ж тебе писал про Егорушку-то… — Селивёрст Павлович потер рукой свою пышную бороду и украдкой махнул пальцами по ресницам, чтобы Ефим Ильич слез его не заметил.

— Чей же мальчик, у Кузьмича — внуков-то, — Ефим Ильич не договорил и улыбнулся застенчиво, смущенный, что не знает тех, кого растил Егор Кузьмич.

— Да сын Анны. Она же при тебе замуж вышла за Василия Аншукова.

— При мне. Помню, как Егор лихо отплясывал на свадьбе.

— Вот-вот, — поддакнул обрадованно Селивёрст Павлович.

— Но когда она успела такого большущего сына вырастить?

— А ты дома-то сколько не был?

— Да, считай, лет семь.

— Так-то, — с грустью согласился Селивёрст Павлович, — девушки твои и замуж вышли, и деток народили, да и уж детки вон в добрый рост пошли. — Он повернулся и ласково взъерошил мне волосы. — Юрья у нас совсем большой, все заботы по дому ведет с матерью наравне, первый у нас в семье советчик.

Хотя он говорил это полушутя, но была в его словах и немалая истина. Началось это с легкой руки Егора Кузьмича, а теперь и мама, и Селивёрст Павлович, а за ними и Афанасий Степанович, и Мария Кузьминична, да все, кто в доме нашем бывали часто, вели себя со мной как со взрослым. Говорили обо всем, что их волновало, порой взваливая на мои плечи груз совсем непосильный.

— В жизни оно всегда так, Селивёрст Павлович, юное растет, а старое старится, — в тон ему ответил Ефим Ильич.

— Это не ты ли уж старик?!

Лицо Селивёрста Павловича оживилось — и грусти как не бывало. Я часто замечал, как в нем живо и неожиданно, без каких-либо принуждений, одно состояние сменялось другим. Он подмигнул мне заговорщически.

— Ну да не печалься, Ефимушка, мы поможем твоей беде. Такую невесту для тебя вырастили, пока ты Отечество защищал. Ахи-охи, где мои семнадцать лет!

И он засмеялся, испытывая явное удовольствие от одного воспоминания о будущей невесте Ефима Ильича.

— А кто такая, своя или приезжая? — шутливо, в тон Селивёрсту Павловичу, спросил Ефим Ильич, будто и в самом деле приготовился участвовать в розыгрыше.

— Погодь чуток, приедешь, познакомишься чинно-благородно, а уж тогда и «кто такая?»…

Он хотел, видно, подзадорить Ефима Ильича.

— Ну что за секрет?! Приезжая, что ли, раз скрываете?

— Своя-своя, верь моему слову стариковскому, доморощенная. Среди приезжих таких не бывает, — ответил Селивёрст Павлович с нескрываемым обожанием. — Только ты не гонорись, Ефимушка. Не знаю я, выберет ли она тебя. Хотя парень ты что надо и по уму, и по обличью и грудь у тебя золотом да серебром увешана. Да ведь и она!.. — Селивёрст Павлович лихо присвистнул, так и не договорив.

Помолчав и будто что-то вспомнив, вдруг спросил:

— А ты с музыкой едешь?

— Как же, трофейный, новенький, — и похлопал рукой по кожаному чемодану.

— Что же, немчура на баянах играла?

— Нет, это аккордеон! — с гордостью ответил Ефим Ильич.

— А можешь?! — Селивёрст Павлович ехидно стрельнул глазом.

— Еще как!

— Ну, тогда, может, дела твои не так плохи…